Ирма встает в пять часов утра и ходит доить коров вместе с работницами. А в девять как ни в чем не бывало сидит за уроком.

Сегодня написала письмо Золотой. А в то время, пока наши гуляли, поймала беловолосого Кука — сына здешней скотницы — и написала с него крошечный эскиз. Думаю написать с него картину — «Кука и его салазки». Хочется зарисовать еще Ирму среди коров в хлеве, с подойником. Но увы! — для этого надо встать в пять часов, а подобный подвиг Огоньку не под силу.

У меня табличка с черточками. Это символическая табличка. Я вычеркиваю на ней дни, оставшиеся мне до разлуки с Золотой. Еще три недели и два дня. На первой неделе поста она приезжает… Боюсь, как бы мне не спятить от восторга. Живчик по этому поводу утешает меня.

— Успокойтесь Ирина, — говорит она лукаво, — с ума сходят только те люди, у которых имеется кое-что тут! Чтобы было, с чего сойти, понимаете? — и стучит пальцем по собственному лбу.

— Что? Стало быть, я дурочка, что ли?

— О!

Тут она кидается мне на шею и орет на весь замок.

— Ни-ни! Вы самый чудный! Вы самый прелестныйи самый умный в логике Огонек!

— Ну где тут логика, прошу покорно!

Принцесса здесь производит фурор. То есть не она сама, а золотые волосы Принцессы. Когда мы чинно выходим парами на прогулку, как бывало и в Петербурге, все встречные, предварительно поклонившись нам (удивительно любезный и радушный народ эти финны!), смотрят широко раскрытыми глазами на Марину и начинают оживленно беседовать между собой.

— Они принимают вас за нашу, — предупредительно поясняет Ирма, — и восторгаются вами.

Что они восторгаются Мариночкой, это понятно. Она очаровательнейшая девушка в мире, но что Марина похожа на финку, это уж, ах оставьте…

Их женщины некрасивы, со светлыми, почти белыми, волосами и бесцветными по большей части глазами. А головка Принцессы — золотое руно и глаза ее серо-синие, глубокие, с огромными зрачками и темными ресницами, совсем не северные глаза.

От Золотой переслано мне письмо из Петербурга, поэтому замок дрожал от моих диких прыжков к полному удовольствию и при ближайшем участии малюток… Живчик как бешеная хохотала над нами, исполняющими танец диких апахов вокруг костров.

За это от Марьи Александровны выговор за обедом, а бабушка Ирмы смотрит на меня, как на вырвавшуюся из лечебницы психиатрическую больную. Даю себе слово впредь сдерживать себя.

Сегодня праздник.

С утра нас ожидал сюрприз. Работник Адам, пожилой светлоглазый финн, с которым Ирма обязательно за руку здоровается каждое утро (мне это безумно нравится в нашей толстухе), принес несколько пар лыж, легких, как перышки.

Принцесса, Живчик, Ирма и я привязали их на ноги к теплым сапогам и отправились в путь. Что за роскошь скользить так по сверкающим в лучах февральского солнца сугробам! Точно птица! Ирма, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, так ловко бегает, как заправский спортсмен. Она — наш профессор. Показывает нам, как надо держаться, как сохранять равновесие, спускаясь с горы. Дух захватывает, когда с головокружительной быстротою скользишь по откосу. Ирма не нахвалится на меня.

— Вы управляете лыжами как прирожденная спортсменка, — говорит она, похлопывая меня своей полной рукой, одетой в теплую рукавицу, по плечу.

Живчик тоже не отстает от меня. Только вот с Мариной не ладится что-то. Она несколько раз уже «закопала репу» и едва не разбила до крови нос.

Мы исходили все окрестности и вернулись в замок с красными, как кумач, лицами и волчьим аппетитом. Сестрички и Слепуша забросали нас вопросами по поводу нашей прогулки. Малютки же казались обиженными. У Адочки даже на глазах были слезы, а Казя, надув прелестные свои губенки, протянула:

— Когда я вырасту большою и буду матерью семейства, я никогда не стану запрещать моим детям полезные удовольствия вроде бега на коньках и на лыжах.

— Ах ты мышонок!

Я торжественно поклялась девчурке, что в следующий же праздник поведу ее на море, расчищу кусок льда от снега и буду с нею кататься на коньках до самого вечера.

— Ну, не советую, — вмешался в разговор Василий Дементьевич, — лед в марте уже ненадежен. На месте Марьи Александровны я не пустил бы вас.

— О нет, я была там нынче утром, и море еще держится крепко! — успокоила его Ирма, — и старый Адам то же говорит.

О, старый Адам! Это настоящей авторитет в глазах молоденькой Ярви!

Решено. В ближайшее воскресенье веду моих малюток на лед. Надо выбрать самые маленькие коньки из запасов Ирмы. Кажется, у нее их бесчисленное множество, так как эта молодая особа занимается спортом чуть ли не с четырех лет.

Весна. Радость. Расцвет природы. Хотя снег еще покрывает горы, но с юга уже дохнуло теплом.

Через неделю приезжает в Петербург Золотая. О! Моя радость так велика, что я боюсь не вынести ее. Я не видала ее только полгода, а мне кажется, что после нашего прощального поцелуя прошла целая вечность. Целая вечность. Но сюда, в Финляндию, она не попадет раньше, нежели не пройдет ее дебют на образцовой сцене.

— Это для того, — пишет мне мое сокровище, — чтобы без помехи отдаться радости свидания с моим Огоньком!

Да, да, пусть так, пусть так! Конечно. Во сто раз лучше увидеть ее счастливой, беззаботной, отрешившейся от всяких посторонних дел.

Сегодня я отправилась к госпоже Марии-Анне-Ярви.

— Madame, — произнесла я голосом, сладким, как леденчик, — моя мама приедет ко мне погостить дня на три. Могу ли я просить уделить ей одну из комнат замка? Госпожа Рамова послала меня просить вас об этом.

Старуха подняла очки на лоб, отложила в сторону вязанье и сказала по-немецки (она всегда изъясняется с нами на этом языке):

— В замке Ярви всегда рады гостям. Или вы не знали этого, малютка?

Почему-то эта фраза ударила мне по сердцу. И вся внешность этой седой, важной, молчаливой старухи, осужденной одиноко проводить свои последние годы, возбудила жалость во мне. Захотелось видеть ее счастливой хоть отчасти, доставить ей что-нибудь приятное. Развеять ее одиночество хотя бы на короткие минуты. Ее внучка больше занята своими коровами, лыжами и маслобойной (удивительное масло выбивают здесь работницы под наблюдением Ирмы), но только не старой бабушкой, отнюдь не ею! Я же была так счастлива сегодня, так непростительно счастлива от предстоящего мне через неделю свидания с Золотою, что хотелось излишком этого счастья поделиться с кем-нибудь.

— Не хотите ли, госпожа Ярви, я расскажу вам о моей маме? — предложила я неожиданно, и пока старуха не успела еще прийти в себя, стремительно пододвинула к ее ногам скамеечку, и, опустившись на нее, стала говорить, говорить без умолку, без передышки!

С описания и восхваления всех внутренних и внешних качеств моей незаменимой мамули я перешла к рассказу о нашей жизни в провинции, о нашей труппе, о бабушке Лу-лу, Кнутике, дяде Вите, Заза.

И я добилась того, что эта суровая старуха слушала меня с улыбкой, а когда я уходила от нее, она погладила меня по голове и сказала:

— Должно быть, ваша мама очень счастлива, имея такое дитя.

Вот так финал! Подобной похвалы я вовсе не ожидала!

Ушла от нее, а она неотступно стоит передо мною, суровая, важная, а когда улыбается — удивительно симпатичная старуха. Решила нарисовать ее в кресле с вязаньем, неподвижно застывшую в своем олимпийском спокойствии. Вечером, ложась спать, взялась было за эту тетрадку.

Вдруг… распахивается дверь и как пуля влетает Живчик.

— Что вы сделали, Огонек? А? Старая хозяйка от вас в восторге. Сама слышала, как говорила нашей Марье Александровне, что никогда еще ей не приходилось видеть такой приятной особы… И… ваша мама, Огонек, получит лучшую комнату в замке!

Клянусь, о комнате-то я и совсем забыла, когда принялась развлекать старуху!