— Das bin ich…[15] Я вернулся… я не могу больше… Пусть расстреливают меня… Все же лучше погибнуть от родной пули, нежели спасаться, укрываясь, как заяц во вражеской земле… Выкиньте мне канат, я умираю от голода, усталости и тоски.

Голос Иоле, действительно, похож теперь на голос умирающего. В нем дрожат искренние ноты тревоги… Должно быть, эта тревога более всего остального и убеждает неприятельского матроса в искренности юноши.

— Не ты ли это, Карл? — звучит уже много тише голос австрийца. — Я так и знал, что ты вернешься, рано или поздно, товарищ… Так-то лучше, поверь… Долг перед родиной должен был заставить тебя раскаяться в таком поступке. Вот, получай, однако… Бросаю тебе канат… Ловишь? Поймал? Прекрасно?.. Спеши же… Да тише. Не то проснутся наши и развязка наступит раньше, нежели ты этого ожидаешь, друг.[16]

Сейчас Иоле готов задохнуться от неожиданного счастья. Этот невидимый часовой, очевидно, принимает его за какого-то беглого солдата Карла. О, как хорошо складываются обстоятельства до сих пор! Сама судьба, само небо вмешалось как будто в опасное предприятие Иоле и дает ему возможность проникнуть так просто на борт неприятельского судна… в Легкий всплеск воды подле самой его руки дает знать Иоле, что веревка уже брошена… Вот конец её… Его пальцы ловко подхватывают его… Так же быстро Иоле работает теперь обеими руками, поднимаясь на палубу, как до этого работал ими, плывя в холодной пучине по направлению австрийского судна. Вот все ближе и ближе подвигается он к цели. У самого борта его ждет неприятельский часовой. Он стоит y самого края палубы и, сильно наклонившись вперед, — весь внимание, зрение и слух. Еще минута, один коротенький миг, и голова Иоле показывается над палубой… За головой плечи, спина и руки…

— Ну, вот ты снова с нами, Карл… что… — начинает тем же шопотом часовой и не доканчивает начатой фразы. С легкостью и быстротой дикой кошки Иоле бросается с поднятым кинжалом ему на грудь. Тихий, чуть внятный стон и австриец медленно опускается на доски палубы, подхваченный ловкими руками Иоле.

Не теряя ни минуты, юноша быстро раздевает поверженного им врага… Снимает с него мундир, сапоги, кепи и также быстро надевает все это на свое собственное мокрое тело и белье. Потом отталкивает убитого в сторону и, взяв его ружье в руки, замирает с ним на несколько минут… Другой часовой в эту минуту приближается к Иоле. Надо, во что бы то ни стало, усыпить его бдительность, сыграть роль только что погибшего австрийца. К счастью, этот второй часовой не доходит до той части палубы, где только что бесшумно произошла катастрофа. Удаляющиеся шаги его наглядно доказывают это.

Иоле прислушивается еще несколько минут, потом, быстро и ловко лавируя между спящей орудийной прислугой, ползет по доскам палубы туда, где находятся грозные источники смерти. Его руки сами натыкаются на холодные остовы неприятельских пушек. Слава Господу и его святым, он, Иоле, y цели сейчас!

С нечеловеческой энергией, в полной темноте, действуя осторожно, ощупью и насколько возможно бесшумно, Иоле отвинчивает замок первого ближайшего к нему орудия.

Покончив с первым, также быстро и все также ползком перекидывается ко второму. Теперь сложив оба в уголку палубы, Иоле ползет к третьему, находящемуся несколько в стороне от других, прислушиваясь в то же время и к могучему храпу орудийной прислуги и к шагам второго часового, снова приближающимся к нему. На секунду он приостанавливает свою бесшумную, лихорадочную работу… Часовой уже в нескольких шагах от него. Трепеща всем телом, Иоле выжидает его приближения… Подпускает его к себе чуть ли не вплотную… Минута… вторая… третья… Легкий стук выпавшего из рук ружья, и солдат валится на палубу, не успев произнести ни слова…

Еще недолгая упорная работа, несколько томительных минут её, и все четыре замка австрийских пушек находятся теперь в руках Иоле. Все также лихорадочно-быстро он привязывает их к концу каната, чтобы не производить шума при резком бросании их с палубы и тихо-тихо погружает канат с замками за борт, в воду.

Теперь остается только последовать вслед за ними. Огромная по трудности работа совершена. Часть неприятельских пушек, громивших их берег, замолчала, благодаря ему, Иоле, надолго, может быть, навсегда.

Теперь туда… в обратный путь, скорее, скорее!..

Но что это? Иоле слышит чей-то резкий голос, окликающий его в темноте. Неужели третий часовой, которого он не приметил прежде? Или это проснулся кто-то из орудийной прислуги? Не все ли равно, кто! Опасность налицо и нечего о ней рассуждать дольше! Отвечать опасно. Иоле отлично понимает это… С быстротой, свойственной ему, он бросается к борту… Секунда, одна секунда задержки только и, быстро сбросив с ног неприятельские сапоги, юноша турманом летит в темную пучину реки…

В тот же миг сухой короткий треск раздается y него за спиной… За ним еще один, еще и еще… И громкий крик на палубе, крик, призывающий к тревоге, будит ночную тишину.

Теперь сухие короткие выстрелы трещат, не умолкая… Пули проносятся со своим характерным жужжанием над самой головой Иоле… Но он мало обращает внимания на них. Перерезав предварительно канат своим кинжалом, тот самый канат, к концу которого прикреплены драгоценные, добытые им трофеи — четыре замка от неприятельских пушек и, держа его в крепко стиснутых зубах, Иоле плывет обратно, лихорадочно быстро перебирая руками. Вот уже скоро и затонувшее судно, находящееся на полпути между ним и родным берегом. Вдруг ослепительный свет прожектора осветил реку.

— Кончено, — промелькнуло в тот же миг в голове Иоле, — кончено, теперь им ничего не стоит пристрелить меня, как птицу… Слава Богу еще, что удалось довершить до конца задуманный план. Благодарю Тебя, Господи, что привел меня послужить милой родине, святому делу её защиты! И Иоле молниеносно прошептал молитву. Новый залп винтовок… И новый град пуль рассыпался над рекой, шлепаясь о загоревшуюся теперь под светом прожектора её поверхность. Несколько пуль упало в воду y самого лица Иоле… К счастью, затонувшее судно было теперь лишь в двух саженях от него и обессиленный юноша быстро метнулся под его прикрытие…

Когда чуть живой от усталости, чудом избежавший смерти, Иоле очутился снова среди своих на родном берегу, первое лицо, бросившееся ему на глаза среди окруживших солдат его батареи, было лицо старшего брата, с застывшим на нем выражением тупого, беспросветного отчаяния.

— Иоле, маленький Иоле! Что ты сделал со мной! — прошептал дрогнувшим голосом капитан Петрович, открывая объятия младшему брату.

Полумертвый от пережитых впечатлений, юноша молча притянул к ногам Танасио прикрепленные к канату замки и произнес, собрав последние силы:

— Вот, господин капитан… Я исполнил свой долг… «Они», те, которые там, на середине реки, они поневоле должны молчать с той минуты… Вот замки, господин капитан… от всех четырех орудий… A теперь разрешите мне пойти отдохнуть до утра… в палатку… Я немного устал…

Капитан Петрович взглянул на брата неподдающимся описанию взглядом и дрогнувшим голосом произнес:

— Ступайте, подпоручик. Вы заслужили по праву этот отдых… Вы заслужили и большее… Но не в моих силах наградить вас… препровожу донесение о вашей беззаветной храбрости завтра же в штаб армии… A теперь, — тут Танасио понизил голос до шепота, чтобы не быть услышанным сбившимися вокруг них в кучку артиллеристами, — a теперь, мой Иоле, мой отважный герой-орленок — обними меня…

— Завтра отвезу тебя в твое гнездышко, моя птичка! — ласково сказала тетя Родайка пригорюнившейся y окна Милице.