Поиск
Глава двадцать третья
ОРДЕНОНОСЦЫ
Снег тополиный — верная примета,
Что повстречались года времена,
И незаметно переходит в лето
Короткая московская весна.
Теплынь и тишь. В такой хороший вечер
Мир виден, как сквозь призму хрусталя.
Прозрачным, легким сумеркам навстречу
Счастливцев трое вышло из Кремля.
Одна лишь четкость в шаге их нескором
Напоминала о военных днях.
Обтянутые красным коленкором
Коробочки несли они в руках.
По Красной площади шагали трое
Строителей, питомцев Метростроя.
Один был в гимнастерочке короткой
С петлицами небесной синевы.
На крепкий чуб надвинутой пилоткой
Слегка смущал он девушек Москвы
И приводил мальчишек в исступленье,
Рождая бурю счастья и тревог:
«Смотри, смотри! Вот звездочка, и Ленин,
И рядом метростроевский значок».
Второй товарищ — длинный, рябоватый,
Серьезен слишком — видно по всему.
Не угадать, что голуби с Арбата —
Лишь свистнет — вмиг слетелись бы к нему.
Шагает он походкою степенной,
Как будто бы идет издалека.
Два ордена, гражданский и военный,
Оттягивают лацкан пиджака.
И мальчики глядят вослед влюбленно
И, забежав, шагают впереди.
Эмалевые красные знамена,
Как сгустки славы, на его груди.
А третий? Что рассказывать о третьем?
Восторженно глядел он на друзей
И видел их в том розоватом свете,
Что осужден в поэзии моей.
Да, третий самой младшею медалью
Был награжден, но все ж гордиться мог
Тем, что на ней отсвечивают сталью
Скрещенные винтовка и клинок.
Найдя приют в кайтановской квартире,
Отметили мы этот славный день.
Я не решаюсь говорить о пире,
Чтоб не набросить на героев тень.
Пишу об этом в самом строгом стиле.
Пусть думают, что парни из метро,
Как ангелы, коль что-нибудь и пили,
То, скажем, в крайнем случае — ситро.
И вновь и вновь хотелось нам друг другу
Рассказывать о впечатленьях дня:
Когда Калинин пожимает руку,
Пускай твоя большая пятерня
Не выражает чувства слишком крепко —
Михал Иваныч выдержит едва ль.
Таких гостей встречает Кремль нередко,
Восторженных, с ладонями как сталь.
А Леля только ахала: «О, боже,
Какое счастье! Как вам повезло!
Когда я героиней стану тоже,
Кайтанову на гордость и назло?»
Довольно о наградах, критик скажет.
Их воспевать не стоило труда.
Теперь не носят орденов и даже
Прикалывают планки не всегда.
Но вы, товарищи, меня поймете:
Была такая ранняя пора —
Еще у орденов на обороте
Трехзначные писались номера.
Мы праздновали жизнь, весну, удачу.
Хватало яств на Лелином столе.
Всем вместе нам, со Славиком в придачу,
Едва-едва исполнилось сто лет.
Не знаю, это много или мало?
Но тут в дверях послышался звонок,
Вошел парторг, и всем нам сразу стало
Не сто — сто шестьдесят один годок.
Ширококостый, в гимнастерке синей,
Он трижды крепко обнял сыновей.
Да, каждый мог ему считаться сыном
По трудовой истории своей.
Его, как прежде, дядею Сережей
Мы называли, но казалось нам,
Что стали старше мы, а он моложе,
Коль возраст измерять не по годам.
Мы этот вечер в точности опишем.
Какая Леля странная была:
Она о том, что приезжал Акишин,
Хотела рассказать и не могла, —
Боялась фразою неосторожной
Его любовь задеть иль оскорбить.
А скрыть, что приезжал он, невозможно,
И все ж она не знала, как тут быть.
Спасибо, Славик выручил, поведав,
Что к ним хороший дядя приходил,
Плескался в ванне, ночевал, обедал,
Играл. А папу звал он «бригадир».
«Моряк Акишин! Это гениально!» —
Кайтанов восторгался и шумел,
Не замечая, что жена печальна
И у нее другое на уме.
И грянул разговор многоголосый,
Теперь знакомый каждому из вас,
Все эти явно штатские вопросы
И бесконечный фронтовой рассказ:
Рассказчик начинает про другого,
А все ж нет-нет и о себе ввернет,
И даже то невиданно и ново,
Что всем давно известно наперед.
В речах мы упражнялись, как витии,
Но кое-как беседа перешла
От фраз высоких на дела земные,
Вернее — на подземные дела.
Глава двадцать четвертая
КАК ПРОВАЛИЛСЯ КАЙТАНОВ
Кайтанов и Леля проходят по штольне,
Дают указанья своим бригадирам.
Вдруг шепчет она: «Ты такой недовольный,
Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?»
Кайтанов глядит на начальницу строго,
По лбу пробежала печальная тучка.
«Все правильно, только обидно немного,
Что ты инженер, а твой муж — недоучка».
«Но ты на метро человек знаменитый,
Тебе в институты все двери открыты.
Экзамены осенью». — «Разве успею?»
«Ты должен успеть! Обязательно это!»
Ну как описать мне его эпопею,
Отнявшую все межвоенное лето?
Он бился с науками, книги читая
В столовой, в конторе, в вагоне трамвая.
А дома газетой накрытая лампа
Всю ночь освещает гранитную щеку,
Подпертую — тоже гранитною — лапой.
Успеть бы, успеть бы к заветному сроку!
Когда же вчерашнею станет газета
И в окна вольются потоки рассвета,
Заснет он, свой письменный стол обнимая.
В объятиях Коли пылает планета,
Мучительны сны без начала и края:
Горят города, умирают заводы,
На дно океана идут пароходы…
Откуда возникло виденье такое?
Не спрятаться, не заслониться рукою.
Наверное, сны излучает газета,
Которая лампочкой за ночь нагрета?
А утром на шахте ты снова ударник,
Будь весел и бодр. Все чудесно на свете!
«…Вчера англичане оставили Нарвик…» —
Случайную фразу услышишь у клети.
Спецовки измазаны глиною рыжей,
Проходческий щит заливает водою.
В забое вдруг скажут: «…А немцы в Париже…» —
И близко дохнет неизбежной бедою.
За тюбингом тюбинг — чугунные кольца
Туннель образуют средь грома и стука.
И новеньких надо учить добровольцев
Проходке, чеканке и прочим наукам.
Не сразу дается бетонная масса —
Набьешь синяков, пробираясь по штрекам…
А вечером сходимся мы заниматься
Далекой порой — девятнадцатым веком.
Учебник толкует о жизни бесстрастно,
О смелом и нежном — уныло и строго.
Я взялся помочь Николаю, но ясно:
Не выйдет уже из меня педагога.
Сидим — голова к голове — на кушетке,
Читаем стихи наших предков могучих.
Как чудно звучат средь громов пятилетки
Некрасов и Лермонтов, Пушкин и Тютчев!
Лишь месяц остался. Декада. Неделя.
И Колины нервы на крайнем пределе.
Экзамен! Экзамен! Пора!
Ни пуха тебе, ни пера!
Стоит Николай пред ученым синклитом,
Билетик раскрыл и глядит на вопросы.
Зачем здесь Оглотков? Вон с краю сидит он,
Слюнявя холодный мундштук папиросы.
Ах да! Он теперь аспирант института.
В комиссии секретарем, вероятно.
Увидел Кайтанова, и почему-то
Ползут по щекам его бурые пятна.
Смущает Кайтанова старый знакомый,
И вот уже Коля не помнит бинома,
Волнение в горле застряло, как пробка,
И что-то бубнит он невнятно и робко.
В забоях Москвы и в карельской разведке
Он все позабыл, что прошел в семилетке,
Денька одного не хватило и часа
Программу пройти до десятого класса.
Сейчас он провалится с треском и громом!
Поскольку со мной это тоже бывало,
Вопрос задаю я друзьям и знакомым:
Ужели вы прожили жизнь без провалов?
Профессор помочь ему хочет, но тщетно.
Смелей, бригадир! Что случилось с тобою?
Но радость Оглоткова Коле заметна,
И память о прошлом — как отзвуки боя.
И он возвращает измятый билетик:
«Наверное, мне в институте не место,
Простейших вещей не могу я ответить,
А ждать снисхождения было б нечестно,
Приду через год». И решительным шагом
Он вышел, стуча каблуками чеканно.
Оглотков зашарил рукой по бумагам,
В нем вспыхнула зависть, как это ни странно:
«Какая таится в Кайтанове сила,
Он и провалиться умеет красиво!
А мне и в победе отрады не будет, —
Таланты мои проявить не давая,
Стоят на дороге такие вот люди,
Повсюду растут, как преграда живая».
И вспомнил он часть этой светлой преграды —
Веселых ребят из ударной бригады:
«Теплова заделалась важной персоной —
Ей дан в управленье участок кессонный.
А летчик Уфимцев — не слишком ли скоро
Мальчишке присвоили званье майора?
Алеша Акишин — сопляк и негодник —
Теперь краснофлотец и даже подводник.
Еще сочинитель в компании этой.
Шагает он весело по неудачам,
Его комсомольцы считают поэтом,
А критик назвал „оптимистом телячьим“».
Бессильно бесился товарищ Оглотков
И всех был готов посадить за решетку.
Зажать бы людские дороги и судьбы,
Своей подчинить отравляющей воле,
А самым ретивым — тем шею свернуть бы,
Чтоб только не чувствовать собственной боли,
Чтоб только не видеть, как неумолимо
Горой на тебя наползает эпоха,
Где строят, как дышат, где правда любима,
Где места не будет для чертополоха.
Учение в голову что-то не лезло.
На черта сдалась ему аспирантура!
А мир наполнялся бряцаньем железным,
Далекие выстрелы слушал он хмуро.
И время в ускоренном темпе шагало.
Два раза одежды меняла природа.
Весна сорок первого года настала,
Настала весна сорок первого года.
Той нежной весной мы встречались не часто,
Друзья-метростроевцы. Славик был болен.
Кайтанов со смены бежал за лекарством,
Над жаркой кроваткою плакала Леля.
Не плачь, инженер, что пронизано детство
То хрипом простуды, то пятнами кори.
Сынок выздоравливать стал наконец-то.
Еще впереди наше главное горе.
Мы выдержим! Много товарищей рядом!
…Но я про Оглоткова речи не кончил.
Тревожному времени рад и не рад он:
Скрестились в нем качества зайца и гончей.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: