Среди этих представлений, изначально присущих христианству, первой должна быть названа идея мессианизма, унаследованная еще от времен пророческих и теперь воплощенная в идею и образ Иисуса Христа. Автор Апокалипсиса начинает свое пророческое изложение с указания на сокровенную миссию Христа — на его откровение — как на поворотный пункт человеческой истории: «Откровение Иисуса Христа, которое дал ему бог, чтобы показать рабам своим, чему надлежит быть вскоре. И он показал, послав оное через ангела своего рабу своему Иоанну, который свидетельствовал слово божие и свидетельство Иисуса Христа, и что он видел» (1, 1–2). И далее в Апокалипсисе рисуется суть той радикальной перемены в мире, которая свершается волею бога и старанием его мессии, его Христа: «Царство мира соделалось царством господа нашего и Христа его» (11, 15); «ныне настало спасение и сила и царство бога нашего и власть Христа его» (12, 10).
Провозглашение скорого наступления царства Христа — центральная тема Апокалипсиса. С этим связано и дальнейшее развитие идеи и образа мессии. В отличие от более ранних мессианских представлений, опиравшихся исключительно на ветхозаветные пророчества, тема мессии — Христа в Апокалипсисе отличается гораздо большей определенностью: христиане не просто ждут прихода божественного избавителя, они знают, что он уже являлся людям и пострадал за них, кровью своей омыв их грехи, они веруют в воскресение Христа и в его новое пришествие, с чем будет связано торжество сил добра над силами зла. Туманнее рисуется сам образ Иисуса Христа, но к этому вопросу мы еще вернемся, в связи с рассмотрением проблемы историчности центральных новозаветных персонажей.
Другая важная идея Апокалипсиса — эсхатологическая, то есть связанная с представлением о скором конце мира, с вторичным пришествием мессии. Развитие этой идеи, использование пророчеств и видений составляют основу Откровения Иоанна. При этом характерны такие повороты мысли и образы фантазии, которые выдают народную ориентацию этого произведения, его глубинную связь с народным фольклором и мифотворчеством. Это и неоднократное подчеркивание, что новое пришествие мессии и коренной переворот не за горами, что «время близко» (1, 3), и убеждение в наступлении тысячелетнего царства христова еще до окончательной схватки сил добра с силами зла — так называемое хилиастическое представление (от греческого chilioi — «тысяча»), и яркий сказочный облик Нового Иерусалима, в котором назначено жить праведникам (гл. 21–22). Картина этого идеального города, где люди будут жить светлой, блаженной жизнью, не зная ни горестей, ни страхов, составлена в лучших традициях античной утопической литературы.
Народной ориентации соответствует и бунтарство Откровения Иоанна, его своеобразный демократически-революционный дух, который более всего отличает это произведение раннехристианской литературы от последующих творений «отцов церкви». Бунтарство Апокалипсиса особенно проявляется в национальном плане, сочинение буквально пропитано ненавистью к угнетателям иудеохристиан — римлянам. Последние прямо не называются, но в облике блудницы, восседающей на страшном звере из бездны, — автор называет ее Вавилоном и отождествляет с великим городом, придавившим народы, — без труда угадывается Рим, держава римлян.
Автор Откровения живописует нравственное разложение и падение «великой блудницы» — Вавилона и призывает к отмщению ей за все ее насилия и преступления: «Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей» (18, 6–7). Но бунтарские настроения Апокалипсиса не ограничиваются антиримскими призывами — они имеют и более конкретную социально-политическую направленность, что находит выражение в неоднократных выпадах против обогащения и власти земных царей. Для эмоциональной окрашенности этих демократически-революционных настроений характерны особая исступленность, призыв пострадать ради последующего торжества. «Я увидел, — говорит Иоанн в своем мистическом повествовании, — под жертвенником души убиенных за слово божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число» (6, 9–11).
Отвергая греховный мир, первые христиане активно отрицали языческую обрядность и мораль, что составляет еще один особенный аспект раннехристианской идеологии. Апокалипсис буквально пестрит повторяющимися выпадами против идоложертвования, то есть принесения жертв по античным языческим обрядам, и против любодействования, против любых форм порока и разврата. Это отрицание не сопровождается пока сколько-нибудь четким и систематическим развитием собственного вероучения. Помимо общих идейных установок, о которых только что шла речь, нет никакой определенной догматики, столь характерной для позднейшего христианства. Нет, в частности, представления о троичности божества, нет таинства причащения плотью и кровью христовой, весьма туманно говорится о крещении.
В целом христианство, отраженное в Откровении Иоанна, отличается неразработанностью чисто религиозной догмы. Зато оно с избытком пропитано откровенными бунтарскими настроениями, которые в дальнейшем будут чужды учению церкви. Это особенное качество первоначального христианства подчеркивал Ф. Энгельс. Завершая характеристику раннехристианских общин по Откровению Иоанна, он писал: «Итак, мы видим, что христианство того времени, еще не осознавшее само себя, как небо от земли отличалось от позднейшей, зафиксированной в догматах мировой религии Никейского собора; оно до неузнаваемости не похоже на последнее. В нем нет ни догматики, ни этики позднейшего христианства; но зато есть ощущение того, что ведется борьба против всего мира и что эта борьба увенчается победой; есть радость борьбы и уверенность в победе, полностью утраченные современными христианами и существующие в наше время лишь на другом общественном полюсе — у социалистов»[27]. Равным образом и В. И. Ленин считал возможным отметить «демократически-революционный дух» первоначального христианства, от которого позднейшее христианство начисто отказалось[28].
Характеризуя первые христианские общины, необходимо коснуться еще одного вопроса — их организации. Соответственно стихийному характеру возникновения христианского движения его организационные формы на первых порах были достаточно рыхлыми. Единой церковной организации не существовало: в Откровении Иоанна слово «ecclesia» используется для обозначения лишь отдельной общины, и нет никаких следов того, что семь малоазийских общин, которым адресовано Откровение, могли быть связаны какими-либо организационными узами. Христианское движение поначалу было представлено именно рядом отдельных, не связанных друг с другом и не обладавших правильной организацией общин.
При возникновении эти общины могли использовать такие бытовавшие ранее формы частных религиозных сообществ, как синагоги в иудейской среде, а за пределами иудейства — религиозно-профессиональные объединения типа греческих фиасов или латинских коллегий низших людей (collegia tenuiorum). Впрочем, очень скоро христианство переросло эти формы.
Внутренняя жизнь первых христианских общин отличалась демократизмом и равенством. Деяния апостолов упоминают — но именно как нечто изначальное и давно уже пережитое — практику благотворительности и даже имущественного уравнения в первых общинах: «Все же верующие были вместе и имели все общее: и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого. И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца» (2, 44–46; ср. 4, 32, 34–37). Кроме того, в христианские общины наравне со свободными людьми входили также и рабы, о чем есть прямые свидетельства и в новозаветной литературе (Павел, Эфес., 6, 5–8; 1 Тим., 6, 1–2), и в античной языческой (Плиний, Цельс).