Сестра увидела, что маме не нравятся эти духи — она держалась за нос и издавала рвотные звуки — и просила: «Пожалуйста, мам, молчи». Женщина не замечала маминой реакции на свои духи, так что мама привлекла её внимание:

«Простите! Простите, пожалуйста!» —

Вот теперь женщина посмотрела на неё.

«Да, вы…эм…» Кхм-кхм. «Меня тошнит от вашего парфюма»

Рвотные позывы снова и снова.

Женщина удивлённо посмотрела на маму и сказала:

«м…извините?»

Мама истолковала это как «Чем я могу вам помочь?», и ответила

«Не могли бы куда-нибудь отойти…например, уйти отсюда?»

Кашель, рвотные позывы.

Джаз нарушает правила. Как когда в наш дом пришла представительница Мэри Кэй. Во время беседы она очень стеснялась и, когда уже собиралась уходить, мама, проигнорировав все её советы, нанесла тени прекрасного оттенка на свои губы.

«Мааам, это тени для век!»

Она продолжала их наносить.

«Знаю», сказала она.

Решение мамы нанести тени для век на губы понравилось мне больше, чем все нормальные варианты блесков и помад, что предлагала та женщина. Я думала «Вот так и меняется мир. Кто-то скажет «Вот так должно быть, и не важно, что они говорят». А они повернут всё как надо».

Джаз во всё вносит свой непредсказуемый, умопомрачительный смысл, джаз продолжается, даже когда вы думаете, что он должен отступить.

Моя мама — воплощение джаза. Если вы ожидаете найти в её жизни какой-нибудь более предсказуемый жанр музыки — вы на неправильном пути. Но если вы ждётё неожиданностей, тогда может вам нужно пойти по пути смеха, плача, крика и танцев под мамины песни.

Я часто наблюдала, как вечером она собирается на работу, и восхищалась. Она сушила волосы, свесив голову, и позволяла гравитации поработать над своей прической, делая её максимально объёмной. Потом она брала расческу и приподнимала корни, делая её ещё больше. Она укладывала волосы, разделяя их по двум сторонам. У неё были большие серебряные серёжки-кольца, закрывающие щёки.

Я с замиранием сердца смотрела, как она красится. Её тени распадались на все цвета радуги по пути от уголков её ореховых глаз к вискам. Губы сияли мерцающим оттенком фуксии. Она носила дизайнерские майки «Wind Blow Duck» с поясом на бёдрах, покрытым шипами. Её черные леггинсы с элементами разных оттенков серого, доходили до лодыжек. В розовых туфлях на высоких каблуках, сделанных из змеиной кожи, прятался педикюр жемчужного цвета. Образ всегда завершал розовый кожаный пиджак. Мне нравился его запах, таинственный и чарующий. Запах красивой женщины. Запах женщины, которая умеет ценить жизнь.

Люди не знают, что делать с такими, как моя мама. Что вы скажете человеку, который всю свою страсть до последней капли проявляет даже в одежде? Но что бы ни было, когда я думаю о том сложном времени, я напоминаю себе, через что мы прошли и что сделали вместе, благодаря творчеству в маминой жизни.

Мне нравится всё это в джазе. Я научилась любить это в маме. Мы могли куда-то ехать, как она внезапно скажет «Эй, у меня есть гитара, давай лучше поедем в ботанический сад». Мне нравилось, как она вместе со мной красила стены в домике для Барби и Кена в розовые, оранжевые и фиолетовые цвета. Мне нравилось, что мы никогда не покупали открытки — мы делали свои, со своими стихами и картинками. Гениальность мамы в том, что она полна джаза, который создаёт её собственный, другой мир.

Лучше — значит меньше

Мама говорила о важности доброты и сочувствия. Быть внимательной к другим было её основной задачей. Мы всегда были на втором плане. Однажды мы пришли домой и обнаружили, что кровать моего старшего брата исчезла.

«Где твоя кровать?» — спросила я

«Мама отдала для Лили и её детей»

«Оу» — я немного задумалась и спросила — «Ладно, и где ты теперь будешь спать?»

«На матрасе, наверно. Всё равно» — ответил он.

Я видела, как она отдаёт наши талоны на еду. «Но мама, а как же мы?»

«Господь накормит нас, Лэйси» — ответила она и, кажется, мой вопрос её разозлил.

Она всегда была права. Несколько раз она будила нас среди ночи, пока мы не стали достаточно взрослыми, чтобы возражать, сажала в машину, и мы ехали на помощь к её подруге, которая поругалась с парнем, или у которой сломалась машина, или которой было негде переночевать.

«Никогда не знаешь, когда окажешься в такой же ситуации. Нам всем когда-нибудь может понадобиться помощь»- говорила она.

И она была права. В детстве я встретила столько прекрасных людей, которые принимали нас в свой дом, когда нам некуда было пойти, как, например, большая испанская семья, где было по меньшей мере 12 человек, проживающих в крошечной квартирке. Ночью спальня и гостиная были заполнены спящими людьми. А днём — уже кухня была полна людей, которые готовили, убирали, накрывали на стол. Неважно, как много людей только что поели риса и бобов, блюдо никогда не пустело. Когда нашей семье нужна была помощь, они оказали нам её. Они приняли нас, накормили, и устроили ночлег на полу.

Была другая женщина, которая любила нас как своих родных — Морин. Пока мама ходила в школу и занималась музыкой, Морин забирала нас с учёбы и кормила. Иногда мы оставались у неё на ночь, смотрели кино и ели попкорн. Попкорн до сих пор напоминает мне о том милосердии, что она нам оказывала.

Она всегда видела, что я расстроена и всегда помогала. В то время насмешки в школе доставали меня, и мы много говорили об этом. Она рассказала мне историю о гадком утёнке и сказала «Лэйси, ты очень красивая, но иногда людям сложно забыть твоё прошлое, и увидеть шанс для тебя в будущем. Однажды ты станешь прекрасным лебедем, и все заметят твою красоту! Но поскольку ты была гадким утёнком, ты можешь рассмотреть красоту в тех, кого мир считает иным. И ты станешь той, кто расскажет им об этой красоте, как я говорю тебе. Я знаю, потому что сама была таким же утёнком».

Позже я прочла «Бог одиноких вводит в дом» (Пс 67:7). Я часто ассоциирую это с тем временем. Мама скромно принимала помощь, когда чувствовала, что тем, кто её предлагает, можно довериться. В нашем городе была организация «Миссия Арлингтон». Иногда они давали нам продукты на Рождество. Это одна из причин, по которой я довольно долго верила в Санта Клауса.

Но иногда лучше — значит сложнее.

Иногда всё, что нам удавалось съесть — это бесплатный школьный ланч. Но иногда бывали такие дни, когда утром наша семья из 7 человек не ела ничего, кроме кусочков хлеба от Миссии Арлингтон (не говоря уж о бутербродах с джемом или арахисовым маслом). Мама давала нам с братом эти куски по дороге в школу. Такой сухой — я ненавидела этот утренний хлеб. Я всегда хотела пить, когда просыпалась, и для моего рта было настоящим мучением — есть сухой хлеб, вплоть до тошноты. Никогда не хотела его есть. Просто проглатывала кусок так быстро, как могла, прекрасно зная, что это опасно, но если бы я его не съела — было бы ещё хуже. Однажды я застала брата за тем, как он засовывает свой кусок в игрушечный шарик, прячет его от мамы, пока не дойдёт до школы, а там выбрасывает. После этого я стала делать так же.

Несмотря на то, что я не могла тогда переварить сухари, сейчас — могу. Я не про те сухари, которые ты ешь. Я про те, которые идут как пожертвование. Я так привыкла к тому привкусу во рту, что не могу нормально перекусить без сухарика. Мама привила это мне и другим детям своей безумной джазовой жизнью. Её виденье мира, такое прекрасное и необычное, позволило и мне расширить свои взгляды — иногда я вижу те стены в домике для Барби и Кена, только покрашены они в глубокие оттенки благодарности и понимания.

Сейчас я понимаю, как некрасиво было с нашей стороны отказываться от единственной пищи, которую она могла нам дать. Помню поездку, когда мама последние свои деньги потратила нам на еду. Она купила мне венских сосисок. Я тут же возненавидела их и не стала есть. "Съешь их", сказала мама.