На вопрос мэра музыкант ответил так:

— Меня зовут Эдуард Давид.

— Вы жили в доме графа Керу?

— Да, в течение трех лет. Мне было поручено обучать мадемуазель Элен музыке.

— Чем вы занимались раньше?

— Господин Керу знает о моем прошлом. Рано оставшись сиротой, я был воспитан одним деревенским священником, которому и обязан тем, что знаю. Я был преподавателем музыки в Рамбуйе, когда граф пригласил меня к себе…

— Вы всегда были довольны графом Керу?

Повернувшись лицом к графу, Давид ответил:

— Господин Керу — самый лучший, самый великодушный человек, какого я когда-либо знал. Его доброта всегда вызывала во мне безграничную благодарность.

— А вы, граф, — продолжал мэр, — не имели причин жаловаться или быть недовольным этим молодым человеком?

— Никогда, — ответил тот. — Только…

Подумав с минуту, он продолжил:

— Послушайте меня, Давид. Вы знаете, какая ужасная трагедия постигла наш дом. Я вас ни в чем не обвиняю… Я не могу считать вас преступником, однако совершено убийство… Ни один человек не входил в павильон, расположение которого вам хорошо известно, потому что именно там вы давали уроки Элен… Закон, как и моя совесть, заставляют меня высказаться…

— Говорите, граф, — грустно произнес музыкант и бесстрастно посмотрел на хозяина замка. — Моя совесть чиста. Одна мысль об этом чудовищном преступлении повергает меня в такой ужас и горькое отчаяние, что я жизнь бы отдал, лишь бы ничего этого не было…

— Однако же убийца не из-под земли появился, — с дерзкой отвагой произнес Губерт.

Давид пристально посмотрел на говорившего. Их взгляды встретились. Прикусив губу, Губерт обратился к графу:

— Извините, дядя, я вас перебил.

— Итак, господин мэр, — снова начал хозяин замка, — я должен заметить, что за последние два года Давид до того изменился, что я не мог этому не удивляться. Не скажу, чтобы я подозревал, будто он рассчитывал на союз с той, которая позже стала моей женой, но полагаю, что учитель питал к ученице одну из тех страстей, которые тем сильнее охватывают человека, чем настойчивее он хочет их побороть…

Давид слушал молча.

— Должен признаться, я долго наблюдал за ним, но не потому, что думал, будто он может злоупотребить моим доверием. Я всегда считал и теперь считаю его прямолинейным, честным человеком, не способным сделать что-нибудь противоречащее правилам чести. Я не ошибся… Давид любил мою воспитанницу. Не доверяя самому себе, он попросил меня присутствовать на уроках, на что я согласился. Это еще не все. До того времени я относился к Давиду как к члену нашего семейства, но вдруг он перестал ходить к нам обедать. Свободное время он проводил в уединении, уходил в лес. По ночам он не спал и часто — я это слышал — прогуливался по парку. Объявление о моей скорой свадьбе поразило его. Разумеется, мне следовало расстаться с ним, но я привязался к нему. Я уважал его геройское мужество. Но правильно ли я тогда поступил? Не была ли самоотверженность, которую я так ценил в нем, простым лицемерием? Давид, отвечайте мне! Скажите правду! Не отчаяние ли заставило вас решиться на преступление? Не вы ли, осознав, что ваши мечты рушатся, убили мою девочку?! Говорите! Я хочу знать!..

Пока граф говорил, сомнения все больше закрадывались ему в душу. И вот он уже с трудом сдерживался, чтобы не накинуться на того, в ком теперь подозревал убийцу. Лицо Давида вдруг залила краска.

— Отвечайте же, — потребовал мэр.

В зале царила мертвая тишина. То, что высказал граф, было известно всем. Лантюр не раз повторял это. Сделав над собой усилие, Давид произнес:

— Все, что вы сказали, — правда.

— Негодяй! — вскрикнул граф.

Давид протянул по направлению к нему руку:

— Да, учитель осмелился любить свою ученицу. Да, страсть завладела всем моим существом, но честью, жизнью, головой этой бедной девушки, погибшей сегодня, клянусь, что у меня никогда не было никакой дурной мысли! Клянусь, что ни одним словом я не выдал своей тайны. Да, я страдал, я плакал, но в душе всегда хранил память о вашей доброте, граф. Я слишком ясно сознавал свое ничтожество и хорошо понимал, что мадемуазель Элен принадлежит тому, кто спас ей жизнь и сделал счастливой. Это и заставило замолчать мое сердце и лишило его всякой надежды. Может быть, я плохо скрывал свои чувства и тем самым дал вам теперь повод подозревать меня, но, клянусь, никогда ни одна преступная мысль не коснулась моих чистых помыслов. Разве безответная и безнадежная любовь — это преступление? Разве нельзя быть несчастным, не будучи преступником?

Бедного музыканта душили слезы. Пока он говорил, Мэри-Энн, приоткрыв дверь, принялась делать матросу Лантюру какие-то таинственные знаки, и он поспешил подойти к ней.

— Я думаю, что нашла средство уличить виновного, — сказала ему шепотом гувернантка.

— Неужели у вас есть возможность доказать, что он совершил убийство? — спросил матрос, подозрения которого тотчас превратились в уверенность, и он вышел с Мэри-Энн.

Тирселен продолжал допрос. Давид признался, что после брачной церемонии не нашел в себе достаточно мужества, чтобы присоединиться к толпе, приносящей молодым поздравления. Но то была не ревность, а отчаяние… Куда же он пошел? Кто его видел? Этого он решительно не знал. Давил помнил только то, что каким-то образом все же оказался у павильона. Там он остановился и стал смотреть на закрытые окна. Вдруг он услышал выстрел, но принял его за изъявление радости, ведь в крестьянских обычаях стрельба играет не последнюю роль на праздниках. Наконец, немного успокоившись, он собирался вернуться в замок, как вдруг на него набросились крестьяне, от которых он узнал о случившемся. Вот и все, что мог рассказать Давид.

Пока он говорил, его не раз перебивали, и даже граф Керу, поддавшись общему настроению, стал подозревать Давида.

— Убийца! — вскрикнул он.

— Да, убийца! Это он ее убил! — повторил чей-то голос из толпы. — И вот тому доказательство!

И Лантюр с какой-то бумагой в руке стал протискиваться через толпу, чтобы приблизиться к столу.

— Он, понимаешь ли, изображает мученика… Он никогда не имел дурной мысли… Как бы не так! Вот, возьмите и прочтите, господин мэр.

Давид с удивлением посмотрел на бумагу, которую Лантюр передавал мэру. Очевидно, что это было письмо. Заломы на бумаге указывали на то, что раньше оно лежало в конверте.

— Что это такое? — спросил Керу.

Мэр жестом попросил графа подождать и стал читать письмо про себя. Дойдя до конца, господин Тирселен спросил у Лантюра:

— Любезный, каким образом это письмо попало к вам и где вы его нашли?

— Я вам сейчас все расскажу, господин мэр. Видите ли, сразу обо всем не подумаешь, но, к счастью, есть люди, которые не теряют головы. Итак, мадам Мэри-Энн говорит мне: «Послушай, Лантюр, а что, если нам сходить в его комнату? Может, мы там что-нибудь и найдем…»

— Действительно! — воскликнул Губерт. — А я и не подумал…

— Я тоже, — продолжал Лантюр. — И вот, мы поднялись по лестнице. Комната музыканта наверху, на втором этаже. Он не ожидал, что его заподозрят, и даже комнату не запер. Мы вошли. Сначала ничего дельного не попадалось, только книги и бумаги, карты какие-то с длинными штрихами и точками, ну точно дьявольские письмена… «Никаких доказательств», — сказала мадам Мэри-Энн. Мы продолжали переворачивать бумаги и уже хотели отказаться от этой затеи… Я все говорю «мы», но это мадам Мэри-Энн… Ну это все равно. Вдруг я заметил на камине увядший букет. Я взял его в руки, и что же? Из него, сложенная вчетверо, выпала записка… Я показал ее мадам Мэри-Энн, а она как вскрикнет: «Это же почерк бедной девушки!» Я хоть и не очень силен в грамоте, а все-таки знаю почерк мадемуазель Элен, так как носил письма на почту. «Что там в записке?» — спросил я. Но мадам Мэри-Энн только охала да ахала. Наконец она сказала: «Больше искать не надо, у нас есть доказательство!» И я тут же пустился бежать вниз… Так что там, господин мэр?