— Благодарю вас. Позвольте мне написать Онэсиму два слова, если это вас не стеснит.

— Нисколько. Присядьте… У вас есть письменные принадлежности?..

— Нет, — ответил инспектор.

Когда ему принесли перо, чернила и бумагу, он сел к столу и принялся сочинять запутанное письмо с просьбой о помощи, выдавая себя за бедного журналиста, умирающего с голоду.

Дописав до конца страницы, он остановился, взял за угол лист бумаги и помахал им в воздухе, чтобы просушить.

— Дать вам промокательную бумагу? — спросил швейцар.

— Право, мне совестно…

— Ерунда, не беспокойтесь… а конверт?

— Да, пожалуйста…

Промокнув лист бумаги, Жавель спросил:

— Господин Кош не предупредил вас о своем путешествии?

— Нет. Женщина, присматривающая за его хозяйством, пришла убираться и выяснила, что журналиста нет дома. Она ничего не поняла и, как и вы, обратилась с расспросами ко мне. Она приходит каждое утро и убирает его квартиру, но и у нее нет никаких сведений. Все это довольно странно, ведь обыкновенно, когда Кош уезжал куда-нибудь, он предупреждал меня. Кроме того, он говорил мне, что нужно отвечать, если его будут спрашивать…

Жавель внимательно слушал швейцара. В его глазах отъезд Коша все больше походил на бегство, и инспектор не мог не связать исчезновение репортера с преступлением на бульваре Ланн.

Швейцар продолжал рассуждать о привычном образе жизни Коша, называя часы, когда он обычно уходил из дома и возвращался. По большому счету все это не имело значения, но вот полицейский насторожился.

— В последний раз, когда Кош ночевал здесь, — рассказывал швейцар, — он вернулся около двух часов утра. Конечно, я не слышал его голос, но я хорошо знаю его манеру закрывать дверь: очень осторожно, без стука. Другие хлопают ею так, что все просыпаются… В пять часов утра кто-то пришел к журналисту, но пробыл у него недолго, минут пять, не больше, а вскоре после его ухода и сам Кош вышел из дома. Вероятно, заболел кто-нибудь из его родных, вот Онэсима и вызвали. Его отец и мать живут в провинции.

«Возможно, — подумал инспектор. — Но это было бы слишком странное совпадение…»

Он подписал письмо первым пришедшим ему в голову именем и запечатал конверт, затем поднялся.

— Будьте любезны, — сказал он швейцару, — передайте Кошу это письмо. Я зайду завтра, около девяти часов; может быть, он к этому времени вернется…

— Отлично. Во всяком случае вы застанете его прислугу.

Инспектор поблагодарил швейцара и вышел. У него не оставалось ни малейшего сомнения в том, что адресат разорванного письма, найденного в комнате убитого, и Онэсим Кош были одним и тем же лицом. Теперь возникал вопрос, по какой причине уехал журналист. Было ли это простое совпадение?

Озадаченный этой мыслью, Жавель протелефонировал приставу о результатах своей поездки, ограничившись ответом на заданный ему вопрос: Коша дома не было. Ему пока нечего было прибавить. Вся остальная информация была его личным достоянием, и он еще не решил, как поступить.

Когда Жавель выслеживал кого-нибудь, он, как правило, ожидал от своего противника не умных, а самых глупых и неосторожных поступков. Если Кош виновен, то самой крупной ошибкой с его стороны будет вернуться в свою квартиру. Отсюда вывод, что он, вероятно, совершит эту ошибку. Если человеку предоставить свободу действий, то он наверняка выберет худший из возможных вариантов, в особенности если боится полиции. Элементарная осторожность не позволяла журналисту возвращаться на улицу де Дуэ, но это значит, что он непременно там появится. Жавель остановился в нескольких шагах от дверей в дом и принялся выжидать.

Выйдя из почтовой конторы, Онэсим Кош постарался успокоиться. Ему хотелось узнать и испытать все, что выпадает на долю преступника, но за три дня он не ощутил ничего, кроме тревоги и чувства мучительной неизвестности. К тому же за эти три дня он ни разу не менял белья; репортера смущал его сомнительной чистоты воротничок, манжеты его были грязными, и от всего этого ему было не по себе. К тяжелому нравственному состоянию примешивалось и физическое недомогание. Кош решил зайти к себе домой поздно вечером, после того как будут потушены уличные фонари, чтобы его не узнал швейцар. Около полуночи он остановился у дверей своего дома. Жавель все это время оставался на посту. Увидев журналиста, он незаметно приблизился к нему и улыбнулся с торжеством охотника, выследившего добычу. Затем он вернулся на свой пост, не теряя из виду входных дверей.

Прошло полчаса, Кош все не возвращался. Жавель подумал: «Неужели у него хватит смелости переночевать у себя? Конечно, если он не виновен и его отъезд не имеет никакого отношения к убийству, то в этом нет ничего удивительного. Он вошел вместе с начальником в дом на бульваре Ланн и мог выронить эти бумажки. И все же…»

Инспектор так жаждал выяснить истину, что даже не чувствовал холода. Прохожих на улице становилось все меньше, и наблюдать было все удобнее. Жавель ходил взад-вперед вдоль фасада здания, уверенный в том, что, если журналист выйдет, он не сможет не заметить его. Около двух часов ночи дверь наконец отворилась. Кош постоял минуту неподвижно, потом тихо притворил ее. Жавель видел, что он колеблется. Затем репортер осмотрелся и быстро пошел вперед. Инспектор, немного выждав, отправился следом. Так они прошагали по улице Ришелье, по набережной и перешли Сену.

— Не понимаю, куда он ведет меня, — проворчал Жавель, видя, что журналист направляется к бульвару Сен-Мишель.

Кош свернул на бульвар и в нерешительности остановился возле Люксембургского парка.

«Что это значит? — подумал Жавель. — Он, наверно, знает этот квартал… а между тем как будто колеблется, куда ему идти…» И он прибавил вполголоса:

— Ну же, голубчик, пора ложиться спать…

Как раз в эту минуту Кош обернулся. Взгляды мужчин встретились. Жавель не шелохнулся, но репортер вздрогнул и направился быстрым шагом в сторону обсерватории. На бульваре не было ни души, и полицейский отчетливо видел темную фигуру журналиста, стремительно идущего по тротуару. Это путешествие к неизвестной цели раздражало его. Он начинал чувствовать усталость и холод. Время от времени у него появлялось желание броситься на Коша и арестовать его. Но если тот не виновен, то какой будет скандал! И инспектор продолжал идти, сжимая кулаки и сдерживая злобу. В конце концов Кош войдет в какой-нибудь дом, и ему придется прождать его до утра, стоя на морозе с пустым желудком, замерзшими ногами и онемевшими пальцами. Вдруг он услышал позади себя голос:

— Здравствуй, Жавель!

Он обернулся и узнал сослуживца. Инспектор приложил палец к губам, взял своего товарища под руку и проговорил:

— Тсс! Тише…

— Ты за кем-то следишь?

— Да, вон он, перед нами, метрах в двадцати… Послушай, если ты не очень устал, проследи за моим человеком; это, может быть, очень перспективное дело…

— А нельзя ли узнать подробности?

— Не сейчас. Утром… Я ног под собой не чувствую, да к тому же, кажется, он меня заметил и обо всем догадался. Тебя он остерегаться не будет. Идет?

— Идет, — ответил приятель. — Итак, мне нужно уложить его спать?..

— Да, и не отходить от его двери. Завтра утром, часов в десять, дай мне знать, где он провел остаток ночи и куда мне прийти сменить тебя. Я буду ждать перед домом номер шестнадцать на улице де Дуэ. Но ради бога, не отставай от него ни на шаг. Возможно, нам никогда больше не представится такой блестящий случай…

— Все это очень хорошо, но все же мне хотелось бы знать…

— Ну так слушай, — сказал Жавель, чувствуя, что его товарищ колеблется и что нужно играть в открытую, чтобы не испортить дело, — я выслеживаю убийцу с бульвара Ланн.

Он еще окончательно не убедился в виновности Коша, но понимал, что друг откажется ему помогать, если не будет уверен в том, что дело стоящее. Тот округлил глаза от удивления. Жавель добавил: