Онэсим взял револьвер, снял его с предохранителя и, притаившись около окна, принялся ждать… Голоса становились все яснее. Мужской голос произнес:

— При малейшей попытке… Поняли?..

Все стихло. Даже на улице не стало слышно стука колес. Жизнь будто разом остановилась. Из соседней комнаты отчетливо доносилось тиканье будильника. Вдруг кто-то постучал в дверь. Кошу показалось это вполне естественным, хотя ему ни на минуту не пришла в голову мысль, что стучать может лакей. За дверью стояли слуги закона. Репортер затаил дыхание и сжал в руке револьвер. Вновь раздался стук: опять молчание; вдруг дверь распахнулась. Кош был абсолютно уверен, что дверь будут выламывать, поэтому стоял как громом пораженный — он совершенно забыл, что ночью не позаботился запереть ее. Он едва успел направить на вошедших револьвер, как его уже схватили за плечи и принялись выкручивать за спину руки. Боль была такой сильной и неожиданной, что Кош выронил оружие и, не сопротивляясь, позволил надеть на себя наручники. Тогда только он понял, что произошло, понял, что игра превратилась в действительность и что он арестован. Он продолжал стоять, так грубо пробужденный от своего сна, что самые необычайные события больше не удивляли его. Мало-помалу с настоящим пониманием вещей к нему вернулось и хладнокровие; он услышал насмешливый голос пристава, обращенный к нему:

— Поздравляю вас, господин Кош!

Этого голоса было достаточно, чтобы вернуть его на землю. И странное дело: репортер почувствовал облегчение. То, чего он так боялся в течение четырех дней, наконец совершилось: его арестовали! Теперь он сможет отдохнуть и заснуть спокойным сном невинного человека, которому не мерещатся кошмарные видения. В первый раз после ночи убийства он наконец-то ясно почувствовал, что близок к своей цели. Теперь-то и начнется его восхождение по карьерной лестнице. Напряженное выражение незаметно исчезло с его лица, и он улыбнулся с презрительной насмешкой.

Полицейские обыскали Онэсима Коша с головы до ног, перевернули тюфяк, подушки, простыни. Лишь после этого пристав произнес:

— Теперь в путь.

— Позвольте, — сказал Кош и обрадовался, вновь услышав твердость в своем голосе, — не будет ли нескромностью с моей стороны спросить вас, что все это означает?

— Разве вы сами не догадываетесь?

— Ваши люди бросились на меня, связали, надели наручники… но я совершенно не понимаю, в чем причина такого насилия. Надеюсь, что мне все это объяснят. Сколько бы я ни напрягал свою память, я не могу припомнить, чтобы совершил что-либо предосудительное. И если бы даже я и был виновен в каком-нибудь пустячном проступке, то вы бы не явились арестовать меня в сопровождении десяти полицейских, из которых один, — прибавил он, указывая на Жавеля, — был настолько любезен, что не расставался со мной со вчерашнего вечера.

Он говорил так спокойно и уверенно, что была минута, когда Жавель, пристав и все остальные подумали: «Это невозможно! Здесь кроется какая-то ошибка…» Но им тотчас пришла на ум одна и та же мысль: «Если этот человек не виновен, то почему он встретил нас с револьвером в руках?»

Приставу и Жавелю припомнилось еще одно важное обстоятельство, и оба задали себе вопрос: «Как объяснить, что одна из его запонок была найдена возле трупа?»

Этого было достаточно, чтобы их последние сомнения рассеялись. Кош со связанными руками сошел с лестницы в сопровождении двух полицейских. Хозяин гостиницы, увидев их, проворчал:

— Кто же теперь заплатит мне за номер?

— Я очень огорчен, — сказал Кош, — но эти господа сочли своим долгом отобрать у меня кошелек. Так что советую вам обратиться непосредственно к ним.

Репортера втолкнули в карету. Проходя через собравшуюся около дверей толпу, он внезапно почувствовал жгучий стыд. Когда карета тронулась, кто-то крикнул вслед репортеру:

— Смерть! Смерть убийце!

В толпе всегда найдется осведомленный человек. И на этот раз кто-то выяснил, в чем дело. Тотчас послышался грозный ропот:

— Смерть! Смерть ему!

В одну минуту карету окружили; мужчины, женщины, дети, цепляясь за колеса, за морды лошадей, вопили:

— Отдайте его нам! Мы убьем его! Смерть ему!

Один из полицейских высунулся в окошко кареты и крикнул кучеру:

— Чего ж ты не едешь? Трогай, чтоб тебя…

Подбежавшие полицейские отогнали народ от кареты. Она двинулась, сопровождаемая неистовыми воплями толпы. Некоторые пустились бежать следом, яростно крича:

— Смерть убийце! Казнить его!

Наконец на пересечении двух трамвайных линий кучеру удалось оторваться от преследователей.

С той минуты, как Кош сел в карету, он не проронил ни слова. Репортер произнес лишь тихое «спасибо», когда один из полицейских опустил шторки, чтобы избавить его от любопытных глаз толпы. Все эти крики и угрозы вызвали в нем сначала страх, а затем отвращение. Так вот какое оно, население Парижа, самое развитое во всем мире! В этой стране, колыбели свобод, где впервые прозвучали слова разума и справедливости, люди со слепой ненавистью бросаются на человека, о котором известно лишь одно — то, что его везут в тюрьму. Проклятия посыпались на его голову со всех сторон потому только, что один-единственный человек закричал: «Смерть ему!» Даже если бы из всей этой затеи Кош не вынес ничего, кроме представления о психологии парижской толпы, он бы не пожалел о пережитых им треволнениях. Теперь же дело должно было принять ожидаемый оборот: начиналась увлекательная игра в кошки-мышки.

Ирония, на минуту вернувшаяся к репортеру в момент ареста, исчезла бесследно. Правосудие представлялось ему теперь несравнимо более сложной машиной, чем он думал вначале. Рядом с полицией, рядом с судьями и присяжными стояла загадочная и грозная масса: народ.

Конечно, голос народа должен замолкнуть у дверей суда; конечно, судьи должны руководствоваться только фактами. Но существует ли человек, достаточно сильный, достаточно справедливый и независимый, чтобы совершенно не считаться с непреклонной волей толпы? Для настоящего преступника приговор народа почти так же страшен, как и приговор судей. Что ни говори, наказания меняются вместе с переменами в общественном мнении. Преступление, наказуемое теперь несколькими месяцами тюрьмы, приводило в былые времена к вечной каторге. В середине XVIII века Дамьена колесовали за то, что он бросился на Людовика XV с ножом, а в XX веке его наверняка приговорили бы не более чем к двум годам тюрьмы за оскорбление главы государства!

После краткого допроса с Коша сняли наручники и поместили его в отдельную маленькую камеру. Время от времени какой-нибудь полицейский заглядывал к нему через потайное окошечко.

Около полудня его спросили, не голоден ли он. Кош ответил: «Голоден». Но в горле у него стоял комок, и от одной мысли о еде его мутило. Ему подали карту блюд соседнего ресторана, и, чтобы не показать своего волнения, репортер выбрал наугад несколько блюд. Ему принесли уже нарезанное мясо и овощи в дешевых железных мисках. От долгого употребления эмаль на них местами потрескалась. Кош начал было есть, но не смог проглотить ни куска, а только с жадностью выпил всю бутылку вина и графин воды, после чего стал ходить взад-вперед по камере, охваченный внезапным желанием двигаться, дышать, действовать. Наручники немного давили ему на руки, но в общем он не мог пожаловаться на неласковое обращение. Он всегда считал полицейских гораздо более несговорчивыми и грубыми людьми и собирался уже заранее громко заявить о своих правах и потребовать, чтобы с ним обращались как с невиновным, пока суд не приговорит его. Кроме того, он считал, что и сам будет держать себя совершенно иначе.

Когда Кош в течение последних дней думал о своем поведении после ареста, то воображал, что сохранит всю свою бодрость и присутствие духа, но несколько часов, проведенных в тюрьме, подорвали его решимость. Мало-помалу он начинал отдавать себе отчет в исключительной важности своего поступка и страшиться происходящего. Но все же, рассуждая, Кош приходил к утешительному выводу: «Когда мне надоест, я сам прекращу эту комедию, и дело с концом».