Родители Билла вполне могли осилить частный колледж, но друзья условились вместе поступать в государственный университет. Оба вращались в богемных кругах, притягивавших Пфефферкорна. В те бунтарские времена студенческий литературный журнал был эпицентром контркультуры. Пфефферкорн опять вырос до главного редактора. Билл заправлял рекламой.

На тусовке Пфефферкорн встретил высокую девушку с римским носом. Она специализировалась в хореографии. Девушка читала кое-какие его публикации, ее впечатлило богатство его словаря. Пфефферкорн соврал, что интересуется танцем. Он мгновенно втюрился, но ему хватило ума не выказать своих чувств, что оказалось дальновидным решением: познакомившись с Биллом, девушка тотчас в него влюбилась.

Закончив учебу, они втроем сняли квартиру в полуподвале. Чтобы сводить концы с концами, Пфефферкорн устроился на почту. По вечерам они с Биллом сражались в кункен или скрэббл, а Карлотта готовила блинчики или китайское жаркое. Вместе слушали пластинки, иногда покуривали дурь. А потом Пфефферкорн садился за работу и колотил по клавишам машинки, заглушая вздохи и стоны влюбленной пары.

Он помнил, как Билл впервые проявил собственные литературные амбиции. Прежде Пфефферкорну казалось, что роли в их дружбе распределены, и потому он с некоторой тревогой открыл рассказ, написанный Биллом «от нечего делать». Сочинение могло оказаться отменным, что породило бы зависть, либо бездарным, что разожгло бы конфликт. К счастью, творение вышло средним, и Пфефферкорну полегчало: можно было искренне похвалить удачные места рассказа и при этом сохранить собственное превосходство. Он даже предложил отредактировать текст, Билл восторженно согласился. Пфефферкорн расценил это как признание его литературного господства и готовность принять всякий перл мудрости, какой он соблаговолит обронить.

До чего же они были наивны. Пфефферкорн едва не рассмеялся. Шорох земли, засыпавшей могилу, помог сдержаться.

Затем больше часа Карлотта принимала рукопожатия и поцелуи тех, кто пришел на панихиду. Исполняя ее просьбу, Пфефферкорн топтался неподалеку.

— Парень был мировой, — сказал Люсьен Сейвори.

Пфефферкорн кивнул.

— И мировой писатель. С первой строчки его первой книги я понял, что он нечто особенное. Сейвори, сказал я себе, ты узрел большую редкость под названьем талант. — Старик многозначительно покивал и покосился на Пфефферкорна: — Поди не догадываетесь, сколько мне лет?

— Э-э…

— Девяносто восемь.

— Ну и ну, — сказал Пфефферкорн.

— В ноябре девяносто девять.

— Вам не дашь.

— Слава богу, ети твою мать. Но дело в другом. Штука в том, что я, говна-пирога, всякого повидал. Апдайк, Мейлер,[2] Фицджеральд, Элиот, Паунд,[3] Джойс, Твен, Джозеф Смит, Золя, Фенимор Купер. Всех знал. Я барал троицу Бронте. И вот что я вам скажу: такого писателя, как Билл, я не встречал. И не встречу, проживи я хоть сто лет.

— Думаю, легко.

— Что?

— Проживете до ста.

Старик вытаращился.

— Хмырь.

— Я в том смысле…

— Все понятно. Хмырь болотный.

— Извините, — сказал Пфефферкорн.

— Пф-ф. Помяните мое слово: Билл в сонме великих. Впору вытесать его имя на горе Рашмор. Может, я этим займусь.

— Марк Твен? — уточнил Пфефферкорн.

— Милейший человек. Не то что пиздюк Натаниэль Готорн.[4] Вы писатель?

— Вроде как.

— Издавались?

— Слегка.

— То бишь.

— Один роман, — сказал Пфефферкорн. — В восьмидесятых.

— Заглавие?

— «Тень колосса».

— Дерьмовый заголовок, — сказал Сейвори.

Пфефферкорн потупился.

— Не коммерческое название, — сказал Сейвори.

— Да, покупали плохо.

— А я что говорю! — Старик подпер языком щеку. — Надо было назвать «Кровавая ночь».

— Что?

— Или «Кровавые глаза». Вот кассовые названия. Видали? Даже не читая, в полминуты придумал два отменных заголовка.

— Книга о другом, — сказал Пфефферкорн.

Сейвори окинул его взглядом:

— Вы ни черта не смыслите в бизнесе, м-да.

— Не обращай внимания, — сказала Карлотта. — Сейвори любит напустить важность. Билл держит его по привычке либо из жалости. Видит бог, теперь агент ему не нужен. — Она смолкла. — Ну вот. Говорят, от настоящего времени не сразу избавишься.

Пфефферкорн сжал ее руку.

— Спасибо, что приехал, Артур.

— Не за что.

— Ты не представляешь, как это важно. Все эти люди… — Карлотта кивнула на разбредавшуюся толпу, — они по-своему милы, но нам не друзья. Нет, в каком-то смысле мы дружим, только надо помнить — это Лос-Анджелес.

Пфефферкорн кивнул.

— Я знаю, что обо мне говорят, — сказала Карлотта. — Дескать, несильно опечалена.

— Перестань.

— Никто не знает, как я по нему плакала. Только нельзя вечно биться в истерике. Это неестественно. Видала я вдов, которые день-деньской рвали на себе волосы. Какая-то в этом мерзкая театральность. Между прочим, они мгновенно утешались, когда им оглашали сумму наследства.

Пфефферкорн усмехнулся.

— Пусть думают что хотят, — сказала Карлотта. — Все это формальность. Только для других. Настоящий кошмар весь мой, и начинается он, когда я одна.

Рука об руку, сквозь тучи мошкары они шли по кладбищу. От сочной травы парило, Пфефферкорн ослабил галстук.

— Я думала, из-за похорон пустого гроба служители меня достанут, — сказала Карлотта. — Но они вели себя мило. Весьма обходительны с горюющими.

— Еще бы.

— Только не от душевной щедрости, — продолжила Карлотта. — Ужас, сколько заламывают! Одни только цветы, с ума сойти. Я уж молчу насчет розысков. Но я глазом не моргнула. Ищите, говорю, сколько бы ни стоило. Правда, сейчас мелькает мысль — может, они нарочно тянули время, чтобы меня выдоить?

— Надеюсь, совесть не позволила.

— Кто знает, — сказала Карлотта. — Деньги есть деньги.

Под зонтиком они ждали, когда парковщики подгонят машины.

— Твоя, — сказала Карлотта.

Пфефферкорн глянул на ярко-синюю прокатную малолитражку.

— Из пункта А в пункт Б, — сказал он.

Подали машину Карлотты — сияющий перламутрово-серый «бентли», словно только из салона. Взопревший служитель распахнул дверцу.

— Рад был тебя повидать, — сказал Пфефферкорн. — Несмотря на обстоятельства.

— Да. — Карлотта мешкала с прощальным поцелуем. — Артур. Тебе вправду надо ехать? А то, может, задержишься? Не хочу так расставаться. Давай заглянем ко мне и выпьем. — Она шлепнула себя по щекам. — Господи, ты ж никогда у нас не был.

— Да нет, был. На его пятидесятилетии, помнишь?

— Вечность назад. Мы давно переехали.

В тоне ее слышался укор. Пфефферкорн прекрасно знал, сколько лет они не виделись. А кто виноват? Однако, вспомнив повод нынешнего приезда, Пфефферкорн устыдился своих затаенных обид. Но мешкал, боясь растормошить дремавшую неприязнь. Зачем-то взглянул на часы, хотя до рейса было еще полно времени, из мотеля он выписался, и оставалось лишь вернуть прокатную машину. Он сказал, что поедет следом, и попросил Карлотту не гнать.

Новый дом четы де Валле заставил Пфефферкорна пересмотреть свое шаблонное представление о типичном особняке Беверли-Хиллз, сложившееся после визита в их прежнее жилище. Охраняемый непроглядными живыми изгородями и двойными железными воротами, дом будто соткался из воздуха, внезапно возникнув за последним крутым поворотом извилистой дороги, сквозь густую зелень змеившуюся к северной оконечности бульвара. Восхищали архитектурный замысел и сноровка, сумевшие скрыть этакую громадину, которая возникала лишь в последнюю секунду. До сей поры Пфефферкорн считал, что строение в непретенциозном колониально-испанском стиле, довольствующемся скромными материалами, обладает большей домашностью, нежели суперсовременные клетки из стекла и стали или грузные неоклассические изыски с фасадной колоннадой. Теперь он думал иначе. Порождение земли и глины, этот дом вздымался, раздувался и набухал. Обилие башенок и балкончиков. Прям доблестный последний бастион, противостоящий захватчикам. Впечатление осажденной крепости усиливали камеры наблюдения, объективы которых посверкивали сквозь листву. Наверное, хозяин оборонялся от какого-нибудь сбрендившего поклонника, подумал Пфефферкорн. Или это пример того, как возросшее благосостояние требует соответствующей обособленности?