Так и не отыскав хозяйских ног, опечаленный пес улегся под столом.

— А ведь я чуть не отправилась с ним, — сказала Карлотта.

Пфефферкорн посмотрел на нее.

— Ну, в тот день. В последнюю минуту передумала.

— Слава богу.

— Думаешь? Только пойми правильно. Я вовсе не рассчитываю, что мы оба оказались бы в раю и вальсировали на рыхлом облаке… Но… чувствую себя виноватой. — Она показала на рукопись: — Это новая книга.

Увесистая пачка, листов в пятьсот, а то и больше. Пфефферкорн смахнул пыль с титульной страницы.

Можно как угодно относиться к автору, но сердце сжалось от вида навеки незаконченной работы.

— Что с ней будет? — спросил Пфефферкорн.

— Если честно, еще не думала. Во всех заботах это казалось неважным. — Карлотта потерла щеку. — Наверное, рано или поздно придется сжечь.

Пфефферкорн смотрел недоуменно.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Грандиозные семидесятые годы девятнадцатого века. Бессмыслица — в компьютерную эру. Ты не поверишь, все свои черновики он печатал на «Оливетти». Это единственный экземпляр.

Пфефферкорн не отводил взгляд.

— Что? — спросила Карлотта.

— Ты хочешь ее уничтожить?

— Есть другие предложения?

— Наверняка издатель за нее ухватится.

— Не сомневаюсь, но Билл этого не одобрил бы. Он терпеть не мог, если кто-нибудь читал незавершенную вещь. Даже я, кстати. Поначалу я высказывала свое мнение о его работах, но это не укрепляло наше супружество.

Повисло молчание.

— Думаешь, меня тянет это прочесть? — сказала Карлотта.

— Тянет?

— Ничуть. Все равно что его слушать. Боюсь, не выдержу.

Пфефферкорн кивнул.

— Если б уговорили тебя приехать раньше, — сказала она. — Твое одобрение было для него все.

Пфефферкорн виновато разглядывал пол.

— Это правда. — Карлотта подошла к стеллажу. — Посмотри.

В полное собрание сочинений Билла затесалась единственная книга другого автора. Роман Пфефферкорна.

Пфефферкорн растрогался.

— По сути, — сказала Карлотта, — ты сделал из него писателя.

— Давай не увлекаться.

— Нет, правда. Так сказать, его раскрыл.

— Рано или поздно он бы и сам раскрылся.

— Не скромничай. Он тебя боготворил.

— Ну что ты, ей-богу. Не надо.

— А ты не знал, что ли?

Пфефферкорн промолчал.

— Хорошо помню один случай, — сказала Карлотта. — Было это лет пять-шесть назад. Только что вышла его новая книга, которая тотчас стала первой в списке бестселлеров. Билл уехал на читки. Знаешь, он любил эти поездки. Нужды в них не было, но ему нравилось общаться с читателями… И вот, значит, из нью-йоркского отеля он мне позвонил. Было около полуночи, а там — часа три, наверное. Я сразу поняла, что он вдрызг пьяный. Карлотта, говорит, ты меня любишь? «Конечно, Билл. И всегда любила». — «Приятно слышать. Я тоже тебя люблю». — «Спасибо, милый. Давай баиньки, а?» — «Не могу спать». — «Почему?» — «Думаю об Артуре». — «А что с ним?» — «Читаю его книгу». — «У него вышла новая книга?» — «Нет, первый роман. Взял с собой. Перечитываю. Изумительная книга». — «Да, очень хорошая». — «Нет. Изумительная». — «Ладно, изумительная». — «Хочешь, кое-что скажу?» — «Скажи, дорогой». — «Никому этого не говорил». — «Слушаю тебя, милый». — «Очень трудно об этом говорить». — «Ничего, Билл. Я все равно тебя люблю». — «Ну вот. Сейчас скажу. Готова?» — «Готова». — «Ну вот. Вот. Знаешь, сколько у меня денег?» — «Примерно». — «Как грязи, вот сколько. Но жизнью тебе клянусь, я отдал бы все до последнего цента, лишь бы писать, как он».

Наступило молчание.

— Напрасно ты рассказала, — проговорил Пфефферкорн.

— Не сердись, пожалуйста. Я только хочу, чтобы ты знал, как много для него значил.

— Я не сержусь.

Свет на стене сместился. Время пролетело незаметно.

— Мне пора, — сказал Пфефферкорн.

Вернулись в дом. Карлотта велела подогнать прокатную машину. Пфефферкорн поблагодарил Карлотту, чмокнул ее в щеку и пригнулся, садясь в автомобиль.

— Артур…

Пфефферкорн замер, согнутый пополам. С порога наблюдал Боткин.

— А нельзя, скажем, поменять билет? — Карлотта улыбнулась. — Ночные рейсы так изматывают. Лучше хорошенько выспаться и полететь завтра утром. Когда еще выберешься в Калифорнию? Ведь мы даже не поговорили.

— У меня занятия.

— Скажешь, нездоровилось.

— Карлотта…

— Что будет-то? Оставят без обеда, что ли?

— Дело не в том, — ответил он. — У меня студенты.

Карлотта не отводила взгляд.

— Надо сделать пару звонков, — сказал Пфефферкорн.

Ужинали в итальянском ресторане, где официанты называли Карлотту по имени. Под превосходную еду даже малопьющий Пфефферкорн легко осилил полбутылки «кьянти».

— Скажи-ка, почему ты сменила фамилию? — спросил он.

— То есть после замужества?

— Нет, вместе с Биллом.

— Не хотелось различаться. А кем бы ты предпочел быть, де Валле или Ковальчиком?

— Логично.

— Знаешь, Билл переживал. Его агент заставил.

— Сейвори?

— Дескать, Ковальчик — нечто непроизносимое.

— И слишком инородное.

— Угу. Видно, Билл не вполне осознавал последствия своего переименования. Знаешь, он даже не предполагал, что книга превратится в серию бестселлеров. Наверное, думал, что через какое-то время опять станет Биллом Ковальчиком, ан не тут-то было.

— Помнится, рассказы, которые он показывал, не имели никакого отношения к этой муре в стиле «кошки-мышки». Нет, чуть ли не авангардизм.

Она кивнула.

— Поэтому его первая книга меня удивила.

— Меня тоже, — сказала Карлотта. — Но, если честно, мне было плевать. Не смотри так. Теперь его книги мне нравятся. Но тогда я триллеры не читала. И сейчас не читаю, только Билловы.

— А что читаешь?

— Да всякую всячину. Чтиво про писаных красавцев в килтах и бледных дев, что трижды в час шлепаются в обморок, про влагу чресел, трепет членов и прочее.

Пфефферкорн рассмеялся.

— Главное, чтоб в конце герои галопом ускакали в туманную даль.

— Теперь знаю, что дарить тебе на день рождения.

— Красавца? Или книжку?

— Красавец мне не по карману.

— Говорят, если брать почасово, вполне доступно.

— Ладно, выясню, — сказал он.

— Не премини. — Карлотта отпила вино и провела языком по зубам. — Билл неколебимо стоял на том, что его работу нельзя назвать творчеством.

— Да ладно.

— Ей-богу. Он говорил, что мастерит стулья. «Каждый день отправляюсь в цех, встаю к верстаку и строгаю, клею, ошкуриваю. И вот извольте получить ладный, крепкий стул. Как раз под вашу задницу, вполне удобно. Когда насидитесь, у меня будет готов другой стул, в точности такой же. И все путем». Наверное, он считал важным разграничить.

— Что и что?

— Искусство и ремесло. Твое дело и его дело.

— Больше не хочу об этом говорить.

— Речь не о том, что он был неспособен к творчеству. Нет, просто сделал осознанный выбор. И хотел провести грань. — Карлотта вновь прихлебнула вино. — Не знаю, стоит ли говорить… Хоть все уже в прошлом… — Она поежилась. — Билл еще кое-что затевал. Серьезный роман.

— Лихо, — сказал Пфефферкорн. — О чем?

— Не знаю. Даже не уверена, есть ли какие-нибудь наброски. Лишь пару раз о нем обмолвился. Думаю, его страшило, как другие воспримут роман.

Пфефферкорн понял, что речь о нем.

— Ну что ты, ей-богу. Карлотта, будет.

— Думаешь, почему каждый раз Билл посылал тебе свои книги? Он безмерно уважал твое мнение.

Пфефферкорн не ответил.

— Извини. Я не пытаюсь тебя сконфузить. И не хочу создать впечатление, что он был несчастлив. По крайней мере, я так не думаю. Ему нравилось мастерить стулья. Возможно, он не имел данных для роли этакого… божества, но потом уже охотно ее играл. Поклонники его — совершенно бесноватые. Конспирологи-теоретики, параноики, которых его романы погружали в идиотский мир двурушничества и грязных тайн. А Билл им подыгрывал — своими фотографиями в шпионском плаще на обложках. Я говорила, что добром это не кончится, нельзя провоцировать больных людей, но он отмахивался — мол, это часть его имиджа.