Вытащив наконец велосипед из сарая, я покатила его к калитке, зализывая ссадины и злясь на себя. Сегодня у меня уже был один панический приступ. Я ждала лифт на парковке, но, когда он приехал, мне не удалось заставить себя войти туда, несмотря на то что там уже были люди. Пришлось подниматься по узкой лестнице, борясь с тошнотой. Выбравшись на улицу и увидев солнце, я долго стояла и ловила ртом свежий воздух.

Совершенно очевидно, что разговоры с Хизер о коммуне пробудили мою клаустрофобию. Однако, не зная, как это связано, я не могла противостоять своему страху. Поэтому я решила прокатиться до побережья и проветриться. Зажегся красный свет, я остановилась, и рядом со мной притормозил пикап. Подняв на него взгляд, я увидела, что за рулем сидит пожилой человек в бейсболке, с длинным носом и кустистыми бровями, чем-то похожий на моего отца. Из заднего окна торчала стойка для ружей. Зажегся зеленый, и он с ревом тронулся с места, но я осталась на месте, придавленная к месту грузом внезапно нахлынувших воспоминаний.

Мы уезжаем из коммуны, я оборачиваюсь и вижу Аарона — он смотрит нам вслед с такой ненавистью, что я невольно ахаю: мне никогда раньше не приходилось видеть ничего подобного. Робби оборачивается, но Аарон уже выглядит совершенно спокойным. Он смотрит нам вслед, пока мы не теряемся из виду.

За мной притормозил автомобиль, у кого-то взревело радио, и я пришла в себя. По пути к побережью я думала только об одном: я совершенно забыла тот взгляд Аарона и свой испуг. Теперь я вспомнила, как боялась, что он заставит нас вернуться и накажет. И вместе с тем меня переполняла радость: отец снова с нами, мать сидит рядом с ним, и все мы теснимся на переднем сиденье грузовичка. Мы ехали домой.

Мы попытались вернуться к прежней жизни. Я снова пошла в школу — несмотря на то, что в коммуне был бывший учитель, который занимался с нами, мне пришлось очень много нагонять, чтобы не остаться на второй год. Со старыми друзьями восстановить отношения так и не удалось. Я изменилась. Все мы изменились. Робби отдалился от нас, стал ввязываться в драки и выпивать. Хуже всего было то, что теперь он практически не обращал на меня внимания. Даже животные изменились: кошки одичали, переселились во двор и никого к себе не подпускали, а Джейк целыми днями где-то пропадал. Когда он возвращался, всклокоченный и одичавший, от него несло падалью.

Все изменилось.

Во время наших последующих встреч Хизер держалась более свободно, а Мишель рассказала, что она стала выходить из палаты, разговаривать с другими пациентами и даже ходила на групповые занятия по расслаблению, которые вел Кевин. Даниэль навещал ее каждый вечер после работы. Поскольку Хизер стало легче и мы уже не опасались, что она сбежит, ей разрешили надевать уличную одежду. Обычно она носила джинсы и свитера, но неизменно дорогих марок. Порой я задумывалась, как же она будет жить, если родители перестанут ее поддерживать.

Хизер стала следить за собой, причесываться и теперь напоминала свежую юную студентку. Хотя настроение у нее постоянно менялось и она без конца за все извинялась, я начала понимать, почему Даниэль в нее влюбился — она была нежной и милой, всегда интересовалась, как у меня дела, и заботилась об остальных пациентах. Я привязалась к этой чувствительной, эмоциональной молодой женщине.

Как-то раз я встретила Кевина в больничном холле.

— Как дела у Хизер? — спросил он.

— Ей лучше. Я рада, что осталась с ней.

Я была счастлива, что Хизер поправляется. Нам очень часто приходится видеть хронических самоубийц, стремящихся во что бы то ни стало навредить себе. Было приятно работать с человеком, готовым к сотрудничеству и лечению.

— Хорошо. Рад, что все так сложилось.

Я не стала говорить ему, что для меня все сложилось не так радужно. Чем лучше становилось моей пациентке, тем хуже было мне. Хизер открыла ворота моей памяти, и я снова стала спать со светом — иначе мне приходилось ворочаться часами, прислушиваясь ко всем шорохам. Лифты снова стали для меня недоступны. Даже туннели на автостраде вызывали у меня тошноту и дрожь. Мысль о том, чтобы ехать после работы домой и сидеть в замкнутом пространстве, была невыносима, поэтому я каталась по городу и искала Лизу.

После переезда я сразу же отправилась в многоквартирный дом, где, по слухам, она тогда жила, но оказалось, что хамоватый домовладелец уже выгнал ее. Мне сказали, что она живет у знакомых в центре, но и это завело меня в тупик. Она пожила у них, после чего куда-то ушла. Когда я спросила, принимает ли она еще наркотики (раньше она предпочитала метафметамин), меня уверили, что она уже почти бросила. Но я понимала, что без последовательной программы у нее мало шансов вернуться к нормальной жизни, — мы уже не раз спорили об этом.

Полу поставили диагноз, когда я заканчивала резидентуру.[4] Лизе было четырнадцать, и именно тогда она начала ускользать от меня — почти перестала разговаривать, стала красить волосы, одеваться в какое-то тряпье, ярко краситься и общаться с подозрительными ребятами. Когда Пол умер — в те мрачные дни мне казалось, что часть меня умерла вместе с ним, — она стала еще тише, все время молчала, ночами где-то пропадала, а днем спала и пропускала школу. Даже ее сводному брату, Гаррету, не удавалось вернуть Лизу к жизни. Когда мы встретились с Полом, Гаррету было пять, и он не сразу меня полюбил, но со временем привык. Когда Пол заболел, Гаррет много времени проводил с Лизой: водил ее обедать, следил за ней, пока я была в больнице. Когда я приезжала домой, она устраивала скандалы по любому поводу. Мне было бесконечно жаль дочь — я понимала, как ей страшно за отца. Но в то же время я злилась, потому что она нападала на меня, когда я сама с трудом держалась, потому что она принимала наркотики и разрушала себя, пока я пыталась сохранить нашу семью.

Я быстро поняла, в чем дело: перепады настроения, проблемы с кожей, возбуждение и паранойя… Омерзительный демон уводил мою дочь, а ведь раньше она тащила домой всех друзей и найденных на улице животных и мечтала стать ветеринаром, как папа. Но теперь она распадалась у меня на глазах — щеки становились все более и более впалыми, взгляд затухал. В младенчестве она была пухленьким круглощеким ребенком — я притворялась, что кусаю ее за щечки, и она визжала от смеха. У нее всегда были необыкновенно выразительные глаза, а теперь мне даже не удавалось поймать ее взгляд.

Как-то раз я обыскала ее комнату и обнаружила в шкафу металлическую шкатулку. Я выбросила все — пакетики, трубки, соломинки, пепельницы и зеркала, — а когда она пришла домой, пригрозила наркоцентром. Лиза умоляла дать ей второй шанс. Я дала слабину, и через несколько недель она снова стала исчезать по ночам. Наконец, отчаявшись, я продала дом, и мы переехали в Нанаймо. Я надеялась, что в маленьком городе нам будет легче, но даже здесь она нашла себе компанию. В последний год учебы она три раза сбегала из дома — и все же закончила школу, хотя и в числе худших учеников. «Наконец-то! — подумала я. — Теперь все закончится». Но облегчение было недолгим, Лиза взяла рюкзак и исчезла. Впоследствии я узнала, что она переехала в Викторию.

С тех пор я узнавала о ней от родителей ее друзей. Как-то раз она приехала домой на Рождество и бóльшую часть времени проболтала по телефону, пока я пыталась устроить волшебный праздник, как в ее детстве. Она пообещала, что вернется на следующее Рождество, и даже позвонила за несколько дней, но так и не приехала. Я храню все подарки — за каждое пропущенное Рождество и день рождения. И все еще по ней скучаю.

Не было ни одной ночи, чтобы я не гадала, где она, есть ли у нее еда, не холодно ли ей. Я пытаюсь не думать о том, как она вредит себе, на что идет, чтобы добыть наркотики. В основном меня терзает чувство вины: «Все из-за того, что я слишком зациклилась на своем горе. Надо было больше с ней говорить, тогда бы я раньше поняла, в чем дело».