— Прекрати, Алисия, — предупредил он.

— Ну и занудство, — вздохнула та. — Куча пуритан из Новой Англии. Отвезите меня назад в город!

Реджис трясущимися руками выполняла заказ, а когда подавала мороженое, Питер стоял в стороне, разговаривая с какими-то другими парнями. Она видела их в Хаббард-Пойнт, но не была знакома. Там совсем другой, замкнутый мир — старые друзья детства и новые, с которыми Питер сошелся нынешним летом. Все собираются в идиллическом местечке между железнодорожной эстакадой и проливом Лонг-Айленд. Одни работают в летнее время полный день, другие, вроде Питера, ищут чего-то полегче. Реджис представила, что по этому поводу сказала бы ее мать, и сразу постаралась забыть.

Она любит Питера искренне, нежно, хотя и знает, что некоторые сомневаются в этом, включая членов ее семьи. Ей нравится как он с удивлением и страстью смотрит на нее, как улыбается. Возможно, внешне кажется слегка избалованным, даже высокомерным, но она его любит.

Однажды в начале знакомства Питер заехал за ней домой. Шел дождь, сначала брызгал время от времени, слегка окропляя деревья, потом разошелся по-настоящему. Они собирались пойти в кино вместе с его друзьями из Хаббард-Пойнт, но Реджис захотелось побегать под дождем по берегу. Она сбросила туфли и дернула Питера за руку. Ей запомнилось выражение его лица, нерешительное, протестующее, словно ему вообще не хотелось бегать под дождем. Она стояла на цыпочках, глядя ему прямо в глаза и чувствовала, что он знает: они — одно целое, старается понять ее.

Питер одной рукой обнял Реджис за талию, другой погладил щеку.

— Тебе хочется этого?

— Больше всего на свете.

Он сбросил в углу на кухне модные итальянские мокасины, не стал просить дождевик, не захватил зонтик с подставки у дверей, взял Реджис за руку, открыл дверные жалюзи, и они выбежали в поле. Дождь хлестал в лицо, по спинам и плечам. Они прыгали через лужи, шлепали по воде, накопившейся у подножия холмов, неслись мимо шпалер с виноградными лозами, по луговым цветам, не замечая ни дождя, ни грязи. Добежав до берега, не в силах остановиться, прямо в одежде бросились в воду: им, насквозь промокшим, было все равно. После прохладного дождя морская вода показалась теплой ванной.

Реджис приникла к Питеру, обняла за шею, обхватила ногами, и оба погрузились в соленую воду. Он взволнованно, горячо целовал ее, и она поняла, что ничего подобного у него никогда не было ни с одной другой девушкой. Может быть, другим все это показалось бы делом обычным, только не Питеру и Реджис: она была почти уверена, что в их жизни произошло что-то очень важное — они перешагнули границу, — и радовалась, что так получилось…

— Надеюсь, мороженое вам понравится, — обратилась она ко всей компании.

— Спасибо. — Питер потянулся за своим кофейным рожком. — Когда освободишься?

— В одиннадцать, после закрытия.

— Я заеду. Не могу дождаться… вообще не могу…

— Ох… — Переполненная любовью, она быстро перегнулась через стойку и поцеловала его. Народ, толпившийся в очереди, нетерпеливо ждал.

— Обожаю кофейное мороженое, дай попробовать… — Алисия лизнула рожок Питера, глядя через его плечо на Реджис. — Вкуснятина.

Зачем он ей позволяет? Реджис словно ощутила удар в солнечное сплетение. На миг зажмурилась, нейтрализуя боль, и тут произошло нечто непонятное: она вдруг увидела себя в Ирландии, вместе со всеми, рядом с мертвым Грегори Уайтом. Реджис была в шоке от ожившей в памяти картины. На земле валялся топляк, упавший со скульптуры… нет, сброшенный Грегори Уайтом. А потом залитый водой с растекшейся в ней кровью.

Живое воспоминание вспыхнуло прошлой ночью. Она пробиралась по зыбкой трясине, а откуда-то издалека слышались голоса матери и отца…

— Для тебя нет никаких законов и правил, — рыдала мать. — Сплошная опасность…

— Хонор, — говорил отец, которого уводила полиция, — я понятия не имел, что случится, никогда не думал. Не хотел, чтобы Реджис при этом присутствовала.

— Разве могло быть иначе? — воскликнула мать. — Она повсюду пойдет за тобой, на край света. Так и вышло, разве не понимаешь, Джон?

Все еще находясь в плену воспоминаний, Реджис вдруг прошептала, как маленький зомби:

— Не трогайте, не трогайте, не трогайте моего отца…

Никто ее не понял. Думали, что у нее стучат зубы, она плохо выговаривает слова. «Не трогайте, не трогайте его».

«Не трогайте», — вспомнила теперь Реджис, глядя вслед уходившему Питеру. Откуда это воспоминание? Действительно ли прозвучали такие слова? Почему? Или просто все перемешалось в свихнувшихся мозгах, пока она сидит, как на иголках, в ожидании возвращения отца?

Парни из Хаббард-Пойнт расселись по машинам. Реджис трясущимися руками обслуживала оставшихся посетителей. После отъезда Питера снова вернулась к мыслям, которые одолевали ее в начале вечера: к отцам и детям, явившимся в «Рай» за мороженым. Когда подняла глаза, ей показалось, будто на краю автомобильной стоянки под деревьями стоит отец.

— Папа!.. — охнула она, уронив ложку мороженого прямо на носок своей мягкой туфли.

Взглянула снова, но мужчина исчез. Занялась уборкой, вытерла пол, принялась получать с покупателей деньги.

«Скорей бы вернуться домой, — думала она, накладывая в стаканчик шоколадное мороженое. — Папа, ты мне нужен…»

После полуночи, когда спали все, кроме Сеслы, Агнес отправилась в путь. В такой час Академия представляет собой совсем другой мир. Все крепко спали — мать и сестры даже не слышали, как она выходила. Реджис устала, простояв весь вечер за прилавком, заснула прямо в форменном платье. Агнес перед уходом поцеловала сестер в лоб — они почти не пошевелились. Одна Сесла видела, глядя вслед широко открытыми зелеными глазами, как бы одобряя, подбадривая.

В прошлом году, однажды, Агнес на цыпочках пробралась в монастырь, в спальный корпус монахинь, куда миряне не допускаются. Боялась, что ее обвинят в прегрешении, но помнила, как тетя Берни провела их с сестрами за стену. Они были еще совсем маленькими, но уже тогда интересовались жизнью монахинь. Тетя Берни сказала: «Мы такие, как все, только в монастыре живем. Тут нет ничего необычного». Действительно, нормальные спальни, ванные, кухня, гостиная, столовая с одним длинным столом.

Но для Агнес все было необычным. Она считала монахинь особенными. Они иначе смотрят на мир и поэтому покидают его. Что бы тетя Берни ни говорила, Агнес знает — монахини не такие, как все. Сердца у них нежнее, чувства глубже, они так заботятся обо всех, обо всем, что, порой, даже больно дышать. Слушая, как они по часам — на заутрене, обедне, на третий, шестой, девятый час, во время вечерни, на последней службе, — распевают дивные псалмы, полные чувства, тоски и хвалы, она словно слышит ангелов, сошедших на землю.

На вечерне и ранней заутрене, когда свет начинал проникать в монастырь и трапезную, она тихо стояла, прислушивалась, едва различая пение монахинь сквозь мягкий плеск волн, тихий шелест листвы на ветру. Неописуемо прекрасные звуки трогали сердце.

Пусть тихие голоса, проникающие в самую сердцевину души, пропоют все сто пятьдесят псалмов. Монахини их поют целый день по часам, начиная с заутрени в половине четвертого. Выстраиваются в церковном проходе в две шеренги друг к другу лицом, одна пропевает две строчки, другая две следующие, и так до конца — кажется, будто это соперничают ангелы, взбираясь по лестнице в небо.

Проникнув на этот раз в монастырь, Агнес прошла мимо покоев тети Берни и келий монахинь-учительниц до самого конца клуатра, где за филигранными коваными дверями живут взаперти кающиеся. Там, на первых порах, после пострига жила тетя Берни. Неизвестно, почему она ушла в монастырь, но известно, что сильно страдала. Об этом свидетельствуют глубокие тени под голубыми глазами.

Агнес обеими руками стискивала завитушки железной решетки, желая очутиться по другую сторону. Сердце ныло, из глаз лились слезы, она дрожала всем телом — так ей хотелось быть там. Она была абсолютно уверена, что ее место в клуатре. Надо уйти из мира, от всякой боли и страданий. Не потому, что люди страшны и ужасны, а потому что слишком дороги, милы. Потому что она слишком, порой нестерпимо, их любит. Умерла бы от любви к родным, какими они были до поездки в Ирландию, а за пробежавшие с тех пор шесть лет полюбила их еще больше.