Не указывайте на отмеченных болезнью, невезением, либо вашим расположением и сном кандидатов!

На фоне ужасного избиения, которое завершилось для фельдшера не столь обтекаемо, как моя авария — для меня (несчастного не могли вернуть в сознание, ему не могли срастить позвоночник), ко мне в палату зачастил лысенький толстый человечек с расплывчатым взглядом за стеклами очков. В меру необаятельный, в меру недалекий. Всю жизнь он ждал: повезет. И дождался. Работал диспетчером в аэропорту. Самолет загорелся и взорвался на старте, счастливец успел запечатлеть взметнувшийся язык пламени. Больше десяти лет он караулил подобный миг и оказался единственным обладателем уникального видеодокумента. Спецслужбы не могли определить: что стало причиной взрыва — поломка двигателя или подложенная бомба? Мой визитер обещал приоткрыть завесу. Он хотел, непременно хотел лично прокомментировать случившееся — с экрана.

В тот день, когда я посмотрел захватывающую пленку, навестить меня приехал Златоустский-Заединер. Диссидент пребывал в замечательном настроении, ему тоже (как и Фуфловичу, как и авиадиспетчеру) перло, он наконец завершил бракоразводный процесс, причем весьма неожиданным и выигрышным образом — заказав Пипифаксову семейный портрет-композицию: жена в гробу и утопает в хризантемах, а рядом неутешный муж, Златоустский каждый день устраивал многочасовые репетиционные смотрины (сгодился лишний гроб, купленный про запас братьями-филологами для почившей мамаши). Супруга то ли устала позировать, то ли свыклась с ролью… Но так и осталась лежать со сложенными на груди руками. Освободившийся для новых любовей Златоустский хотел теперь — по моему примеру — запустить сериал о внезапно и трагически покинувшей его половине (и попутно заработать). Он сел вплотную к моей койке — больной гриппом, чихая и кашляя, и принялся выяснять: почем отваливают за серию… В его присутствии из меня стали выдергивать швы. Размотали перевязку. Лицо новоиспеченного вдовца и сериальщика вытянулось. Пробормотав невразумительно и трижды сплюнув через плечо, Златоустский дунул вон из палаты. Я не мог понять, из-за чего. Подошел к зеркалу и обомлел. На меня смотрел незнакомец. Но это был я. Раздробленные косточки сложились в панно неожиданно приятной конфигурации.

Мертвые могут все. Могут воскреснуть и воскресить, перевоссоздать и преобразить. Могут подсказать живым, кто их враг, а кто будущий убийца. Если обратились с просьбой или вопросом — они откликнутся. Предостерегут и спасут.

В метро я увидел мужчину: модные туфли, дорогой плащ, тонкий шарф… Держался он молодцом, этот явно небезразличный себе человек, но было различимо: вцепился в последние мгновения отцветающей молодости, из последних сил, отчаянно удерживает их. Поблекшая кожа, потухшие глаза, складочка под кадыком красноречиво говорили об этом… Еще миг — и окончательно и невосстановимо состарится.

Он сказал, обращаясь ко мне:

— Таким я был, пока не женился… Таким ты меня не застал. До встречи с ней я не был чревоугодником. Но когда она стиснула мне горло, пришлось искать отдушину… Нельзя существовать беспросветно и безрадостно. Не вздумай ехать в Пизу.

В этот миг я опознал в нем тестю-обжору. И понял: моя ненаглядная подослала его. Чтоб меня спасти.

Пока долечивался и боялся: мираж моего нового облика рассеется (после хирургического колдовства моему лицу все равно не шло глубокомысленное выражение), показ фильма близился к завершению. В связи с изменившейся внешностью от эфира мне было отказано. Но в Пизу меня буквально выпихивали.

— Да, выбываешь из игры, — говорил Гондольский. — Будь молодцом и сорви последний цветок наслаждения… Снимем сцену прощания на взлетной полосе со спины, чтобы твой утраченный и полюбившийся массам облик остался неразличим. Обрыдаются, если поймут, что лишаются тебя навсегда…

Вместе со мной и женой в аэропорт приехала, как и было договорено, ее младшая сестренка.

— Ишь, мымра… Крысеныш… Хороша тонконожка, — бормотал Гондольский, оглядывая ее со всех сторон. — Скажи ей: пусть льет побольше слез, будто прощается с тобой навсегда…

Помимо пластыря и скотча, которыми мне залепили рот (моя дикция тоже выправилась, никакими силами я не мог заставить язык шепелявить, а губы — слюняво шлепать и пришепетывать), Гондольский заготовил дополнительный сюрприз. Прямо перед съемочными объективами в зале вылета он предложил мне накатать завещание — в пользу телекоммуникационной общины. Жена, чего никто от нее не ждал, вдруг взбрыкнула. И не только отказалась участвовать в полете (Гондольский твердил: о подобном путешествии она может только мечтать), но наотрез не захотела пускать в Италию и меня — послебольничного и ослабленного. Гондольский нервничал: «Он должен лететь! Во что бы то ни стало! Отменить намеченное невозможно». Принялся звонить Свободину. Жена проявила твердость. Что-то неуловимо родное, похожее на застывшую посмертную маску, проглядывало в ее лице. Инициативу проявила младшая сестренка. Она вызвалась нас заменить. Возникла заминка. Гондольский снова позвонил Свободину, после чего дал отмашку: пусть летит. Счастливая дуреха рванула к трапу. А я поехал в студию, хотя сценарием этот визит не предусматривался. Мне велели занять место — рядом с Фуфловичем.

Дальнейшее развивалось согласно утвержденной программе: прошелестели последние кадры фильма, на экран вылез плосколицый, будто стесанная ветром скала, лоснящийся, как если бы его намазали вазелином, Казимир. Ему ассистировал одолевавший меня в больнице авиадиспетчер. После показа для чего-то запущенной вне плана и отмеренного хронометража (мне показалось — не к месту) пленки с записью подкарауленной катастрофы, Фуфлович обратился к фиксатору взрыва:

— А это не вы подложили бомбу и встали с камерой наготове?

Сморчок радостно закивал.

— Я. Я! Надоело ждать, когда это случится. Сколько можно ждать? Вот и решил ускорить процесс…

Громовым голосом Фуфлович объявил о приятной неожиданности, которая вот-вот обрушится на зрителей. Застрекотали камеры, заснявшие эпизоды прощания в аэропорту. Я был схвачен операторами с тыла, Гондольский пойман в фас, он трещал о внезапной радостной вести: спонтанно, по велению сердец, жюри присудило нашему сериалу уникальный приз, подобной награды не удостаивался никто… На возвышенной ноте его перебил Фуфлович:

— И сейчас — прямая трансляция из Пизы.

— Гонец из Пизы, — следуя заготовленному клише, пошутил и расхохотался встрявший в диалог Захер.

Но вместо включения из Италии раздался непредусмотренный возглас все еще околачивавшегося в студии авиадиспетчера-бомбиста:

— Я и в этот ероплан кое-что подбросил!

Фуфлович изобразил приятное недоумение, поднес к глухому, с разорванной перепонкой уху телефонную трубку, детское предвкушение как если бы приготовился слушать бабушку сказку со счастливым концом, сияло на его физиономии.

— Вот как? Когда это произошло? — спросил он и подмигнул кому-то — той полосочкой шрама, который когда-то был веком.

После чего бравурно объявил:

— Наш гость не лжет! Самолет не прибыл к месту назначения! Он разбился! — И звонко и задорно выкрикнул. — Потери ужасны! Погибли отец героини, ее жених и многие близкие нам люди!

На экране опять возникли сцены прощания в аэропорту, объективы крупным планом выхватывали лица: мое — забинтованное, Гондольского — распухшее, ожесточенное — моей жены и бессмысленно-ротозейское — ее сестрички…

Фуфлович подступал ко мне с микрофоном:

— Что чувствуешь? Что можешь сказать: ведь должен был лететь, но передумал. Не есть ли это знак свыше? Иначе чем объяснить, что тебя обошла стороной трагическая кончина в воздухе? Ты мог быть погребен с немыслимыми почестями и при стечении миллионов поклонников, а вместо этого потерял в шумной катастрофе родственницу, даже не успев вступить с ней в кровосмесительную связь. Ей было столько, сколько героине отмеченного наградой фильма… Что сейчас испытывает твоя жена?