– Ничего подобного, – тихо сказал Майкл.

– Майкл, ради Бога! Гитлер и холокост, чертов Перл-Харбор! Но эта, эта, эта война… ни из-за чего! Просто ни из-за чего!

– Это решение Майка, – сказал Майкл жене.

– Но ведь там умирают!

– Я хочу, чтобы ты гордилась мной, мама. Так же, как папа.

Она чуть не закричала на сына:

– Он тобой не гордится!

– Вообще-то горжусь, – возразил Майкл.

Пэтси Энн начала плакать, но не позволила никому из них себя утешить. Майкл говорил сыну, что его мать права, что эта война не то же самое, что Вторая мировая, и что он будет им так же гордиться, если его сын просто последует результатам лотереи, как любой другой американец, и к тому же Майку давали стипендию во Фресно…

Но было слишком поздно, и той ночью Пэтси Энн сказала Майклу, что никогда не простит его, и заставила его спать в кабинете целую неделю. Потом она его простила, потому что они все же были лучшими друзьями и все еще любовниками и она не могла вынести весь этот ужас без него…

Самое страшное было то, что Пэтси Энн не могла проявить даже фальшивого энтузиазма по отношению к решению сына, такому важному для него. Даже когда она поцеловала его на прощание на автобусной остановке в Рено, она почувствовала его обиду – в выражении его лица, даже в словах: «Я тебя люблю, мама», но из-за этого она не стала ценить их меньше.

Когда Майкл был на Батаане, в начале Второй мировой войны, Пат писала ему каждый день, а он ни разу ей не ответил. Он пытался отдалиться от нее, порвать с ней, притворившись равнодушным к ее чарам, – но потом она узнала, что он читал все ее письма и помнил наизусть чуть ли не каждую строчку.

Последние три года Пэтси Энн писала сыну каждую неделю и получила всего шесть беспорядочных писем в ответ. Отчасти это объяснялось тем, что ее сын не любил писать – язык и литература, ее специальность, давались Майку хуже всего. Слова приходили к нему тяжело, изъяснение в письменной форме было для него тяжелой работой, и те несколько писем, которые получили родители, были вымученными и натянутыми и состояли в основном из уверений, что у него все хорошо и он в безопасности.

Это немного утешало Патрицию – он служил секретарем в своем батальоне и в сражениях не участвовал.

«Я в полной безопасности, мама». Он писал очень мелко, неразборчиво и аккуратно, совсем как в младших классах. «Пожалуйста, не волнуйся».

Теперь, когда эта ужасная, глупая, проклятая, чертова, аморальная война почти закончилась, Пат, наконец, позволила себе надеяться. Позволила себе поверить, что опасности нет, что Никсон, после всей этой шумихи с «Уотергейтом»,[5] наконец попытается разрешить конфликт в Южной Азии, и Киссинджер[6] подпишет мирное соглашение. Но, черт побери, – еще в конце прошлого года, несколько месяцев назад, почти все мальчики были уже дома! Осталось только двадцать пять тысяч – почему среди них ее сын?

Майкл успокаивал ее, говоря:

– Он должен исполнять приказы, дорогая, – он же пишет, что когда закончатся три года его службы, он поступит в колледж. Чего еще мы можем желать?

Потом, пару месяцев назад, наконец, наконец, наконец, в Париже было подписано соглашение о прекращении войны, и все мальчики должны были быть дома до конца месяца. Пэтси Энн было бы спокойнее, если бы Майк написал письмо, объяснил им ситуацию, сообщил, когда его ждать. Зная сына, она предполагала, что он просто однажды появится дома, криво усмехнется, как отец, и скажет: «Все еще злишься на меня, мам?»

Она выключила газонокосилку.

Оставив ее посреди двора – газон был большим, и Майкл с радостью бы нанял кого-нибудь стричь его, но Пэтси Энн считала эту работу частью своих тренировок, – она обошла пустой бассейн (они наполнят его через месяц) и вошла в кухню через стеклянную дверь. Пэтси Энн устраивала ремонт дома (а иногда и его реконструкцию) где-то раз в десять лет. Из-за этого Майкл неизменно подшучивал над ней, а их дом менял сельский стиль на средиземноморский, а затем на интернациональный.

И конечно, ее муж позаботился о том, чтобы в их доме все было самым лучшим – в гостиной стояла мебель фирм «Легорбусье» и «Мис ван дер Роэ», строгость которой смягчалась античным ковром на полу, мягким диваном и двумя креслами «Честерфилд» из красной кожи. Весь дом был отделан в желто-белых тонах, подчеркнутых геометрическим орнаментом зеленых, черных, красных и белых тенков. Пат обожала эту спокойную обстановку, а Майкл (она знала) считал ее стерильной.

Ее модернистские увлечения не коснулись только двух комнат: кабинета Майкла и их спальни. Кабинет был заставленным книжными шкафами храмом, посвященным увлечению ее мужа, – назвать его вкусы обывательскими было бы очень великодушно, – а спальня представляла собой простую комнату со стенами цвета слоновой кости и антикварной дубовой кроватью с пологом, которую они, расщедрившись, купили в первый год совместной жизни. Эта кровать каким-то образом выдержала все изменения, происшедшие во вкусах Пат за эти годы.

За круглым обеденным столом в современной бело-желтой кухне с белыми оштукатуренными стенами Пэтси Энн выпила чаю со льдом и, достав сигарету из пачки «Вирджиния Слимс», подкурила ее от зажигалки «Биг».

Пат много раз пыталась бросить эту отвратительную привычку, но, учитывая то, что ее муж работал на таких людей, а сын был во Вьетнаме, она считала, что имеет полное право рисковать своей жизнью любым удобным ей способом.

Тем не менее Пэтси Энн пообещала Майклу, что когда Майк вернется из Вьетнама, целый и невредимый, она действительно бросит курить. Наконец. Раз и навсегда.

– Я заставлю тебя сдержать слово, – говорил ей муж, грозя пальцем, с кривой усмешкой, которая ей всегда нравилась.

Когда война закончится и ее сын будет в безопасности, Пат сможет позволить себе заняться дочерью.

Без всякого лицемерия – хотя подростковая жизнь ее дочери была немного обновленной версией ее собственной жизни – Пат хотела, чтобы ее дочь, выпускница школы Инклайн-Вилладж, не слишком увлекалась такими второстепенными вещами, как постановка весеннего мюзикла в школе (Анна всегда этим занималась), мечты о том, что бы стать королевой школьного бала (она уже была вице-королевой), а вместо этого улучшала бы свой средний балл (Пэтси Энн О'Хара произносила прощальную речь на своем выпускном, и что с того?). И кроме того, Пат была уверена, что у Анны слишком серьезные отношения с ее парнем Гэри Грейсом.

Вздохнув, мать призналась себе в лицемерии. Ее с Майклом интимные отношения начались на заднем сиденье «бьюика», принадлежавшего ее отцу, еще в старших классах. Но это был выпускной вечер, и они были обручены, и в итоге поженились, и…

Пат не пыталась найти противозачаточные таблетки (вообще-то она следила за циклом дочери), но она их нашла. Как ребенок смог все это устроить без согласия родителей? Или сейчас девушка может купить таблетки, даже если ей всего лишь семнадцать лет, как Анне?

Да, времена изменились, сексуальная революция и все такое, но от этого Пат не чувствовала себя спокойнее, зная, что ее старшеклассница-дочь спит с Парнем, Который Вероятно Преуспеет (а он, несомненно, преуспеет). И Пэтси Энн не осмелилась рассказать об этом Майклу, который обожал девочку, потому что он был бы в ярости. Она знала, что все считают Майкла хладнокровным человеком, но она видела, как он выходит из себя, и это зрелище было не из приятных.

Несколько недель Пат мучилась: как поговорить с Анной? Или, точнее, как поговорить с ней так, чтобы не доводить дело до ссоры. Но когда Анна узнает, что мать рылась в ее вещах, что может произойти кроме ссоры?

К тому времени как Пат закончила стричь газон на заднем дворе и принялась за лужайку перед домом, она уже отрепетировала беседу с дочерью тринадцать раз – чертова дюжина. Эта беседа начиналась как благоразумный, рассудительный разговор, речь доброй, понимающей матери, а потом Пэтси Энн начинала мысленно кричать на Дочь, а дочь кричала на нее…