Макаров говорил долго, а никто этого не заметил.

Кончил предрика рассказывать о битве под Москвой. На место сел. А в зале все еще стояла гробовая тишина. И никто не шелохнулся. И казалось, что в этом огромном светлом зале вовсе никого нет. Макаров даже немного растерялся.

Неожиданно раздался короткий крик:

— Оох!

Крик испуганно взметнулся и разбился где-то на хорах, разбился, не долетев до потолочных сводов. И снова воцарилась тишина. Только младенцы зашевелились от неожиданности и с испуганным любопытством глядели на вскрикнувшую старуху Ижорову, а старики и ягодинки будто и не заметили этого выкрика, но каждый из них сейчас вспомнил, что Ижорова получила две «похоронки». Молчали. И снова казалось, что зал пуст.

Вдруг неизвестно кто, в полной тишине, негромко сказал слова, которые прозвучали, как скорбные удары колокола:

— Вечная память всем, кто сложил свои головы за Москву, за Россию-мать.

И все, не сговариваясь, встали. У Макарова задрожали губы. А Трунов не вытерпел и рукавом единственной руки мазанул по глазам.

А потом зал ожил. Заговорили все разом. Ни Макаров, ни Трунов даже не пытались устанавливать тишины. Она пришла сама. Предрика забросали вопросами. Людям хотелось знать каждую мелочь, каждую подробность, связанную с фронтом, связанную с первой большой победой русских.

В первом ряду встал слепой Филатка. Он не видел Макарова, поэтому ошибочно повернул голову туда, где никого на сцене не было.

— Вот ты, товарищ Макаров, сказал, что совсем недавно в Москве побывал, — сказал Филатка. — Интересуемся знать, какая она сейчас, Москва?

Филатка сел. Его тут же поддержали:

— Верно! Расскажи о Москве!

— Пострадала она от бомбежек-то?

— Рассказывай!

— Тише вы! Ничего не слышно!

«Как это я сам не догадался о Москве поподробнее рассказать?»

И снова Макаров говорил долго, а людям казалось, что он только начал… Захлопали Макарову дружно, громко. Пришлось успокаивать народ.

За предриком взял слово Трунов. Он говорил коротко. Поздравил односельчан и стал рассказывать об охоте на волков. Многие сначала пожимали плечами: мол, причем тут волки-то, когда только что говорили о победе под Москвой. Но все стало ясно, когда председатель объявил, что все деньги, которые положены охотникам за убитых хищников, по предложению Прохора Берестнякова, отдаются на строительство танка.

В зале зааплодировали. Трунов поднял руку, прося тишины.

— Но, конечно, друзья, только на эти деньги танка не построишь. Может, добавим ребятишкам на строительство грозной машины? А?.. Каковы думки на этот счет?

— Можно мне сказать?

Прошка весь сжался, услышав голос своей бабки. В зале стало очень тихо. Все повернули головы в сторону Берестнячихи и с любопытством ощупывали ее взглядами. Бабка Груня все видела и поэтому не торопилась высказываться. Она еще раз спросила:

— Можно мне сказать?

— Да говори! Говори же! — зашикали на нее.

Но она дождалась, пока Трунов сказал:

— Даю слово Аграфене Наумовне Берестняковой.

И тогда бабка Груня заговорила своим певучим грудным голосом:

— Мудрые слова председатель наш сказал. Надо на танку нам денег собрать-ат. Видать, чем больше танков-то этих будет, тем скорее сыны наши, мужья домой вернутся. Наш пай со стариком такой: даем десять тыщ!

Зал ахнул… Первым захлопал в ладоши Макаров. За ним — Трунов, а потом уже взорвался аплодисментами весь зал. А бабка Груня все стояла и раскланивалась направо и налево, как раскланиваются артисты в плохих театрах. Она и опешившего деда Игната заставила встать и показаться народу.

…Трунов и Макаров все никак не могли поверить, что в течение нескольких минут была собрана такая сумма. Двести тридцать тысяч за несколько минут! А кто тон задал? Берестнячиха, слава о жадности которой стала поистине легендарной. Что с нею случилось? Удивительное превращение.

Хотели Нырковы перебить Берестнячиху и пожертвовали двенадцатью тысячами. Не уступила бабка Груня. Поднялась и заявила, что дает с дедом пятнадцать тысяч. Спорить с нею в первенстве больше никто не стал…

Собрание кончилось тем, что всем, кто участвовал в охоте на волков, Макаров вручил грамоты от райкома партии и райисполкома… А Прохору Берестнякову и Скирлы подарили именные ружья-бескурковки.

Когда Прошка получал ружье, все гладко вышло. А когда Скирлы — вышла заминка… Макаров объявил, что грамотой и именным ружьем охотничьим награждается один из старейших и лучших охотников всей округи Тимофей Аристархович Проворотов.

Кто-то крикнул из зала:

— Такого не знаем!

— Нет у нас такого!

А к сцене заковылял дед Скирлы…

С того пямятного собрания много важных событий произошло в жизни Прохора Берестнякова. Во-первых, на весь район и на всю область прославили его и всех Берестняковых в газетах. В Ягодное приезжали корреспонденты и долго беседовали с Прошкой, с дедом Игнатом и бабкой Груней. Расспрашивали про их жизнь, про братьев Берестняковых, которые были на фронте, читали их письма. И все в блокноты записывали. После Прохор водил приезжих в гости к деду Скирлы, в школу.

Корреспонденты уехали. А через несколько дней в областной и в районной газетах появилось по очерку, где много говорилось про семью патриотов Берестняковых.

Бабка Груня заставила Прохора несколько раз перечитать очерки и каждый раз проливала слезы от умиления.

И в классе читали вслух оба очерка. А Прохору было как-то очень неловко, особенно, когда читали то место, где описывалась его храбрость во время охоты. А какая же там храбрость? Стреляй себе метко — вот и все. Волк ведь не кабан: на охотников не бросается. Сразу видно, что писали статейки женщины.

Прохора все поздравляли. И Таня поздравила. Она совсем поправилась и снова ходила в школу. Но след болезнь оставила. Таня была бледной и худенькой, стала раздражительной и часто дома плакала.

Таня рассказала Прохору по секрету, что бабка Груня разговаривала с Натальей Александровной. Подстерегла ее на улице и стала просить прощения за недобрые слова и дела. Звала опять жить к себе в дом и предлагала Самариной взять обратно вещи, какие они отдали за продукты.

Наталья Александровна сказала, что зла на Берестняковых не имеет, что очень рада переменам в характере Аграфены Наумовны, но переходить к ней на квартиру и брать обратно вещи отказалась. И этим очень расстроила Берестнячиху…

Прохор, Тихон Силаев, Скирлы и Трунов ездили в Богородск, на завод, где ремонтировали танки и рабочие которого решили на деньги жителей села Ягодное построить два средних танка.

В Богородске их встречали как героев. Водили в райком партии, в райком комсомола, в среднюю школу, где Прохору пришлось выступать.

Прошка, когда говорил, сбивался, краснел, но его все равно слушали с большим вниманием, а после задавали всякие вопросы и хлопали.

На заводе же был настоящий митинг. Прошка навсегда запомнил огромный цех, в котором собрались рабочие. Митинг открыл директор завода. Он говорил здорово. И рабочие его слушали очень внимательно. Видно было, что этого человека на заводе любят. От гостей пришлось выступать деду Скирлы. Его до митинга все подучивали, что говорить: и Трунов, и секретарь райкома, и секретарь партбюро завода. А Скирлы все их подсказки забыл и начал по-своему, по-мужиковски. И так он складно и душевно говорил про дружбу крестьян и рабочих, про общую их боль, что многие женщины стали вытирать слезы.

Прошка слышал, как секретарь райкома шепнул Трунову:

— А мы с тобой лезли к нему с советами, что говорить. Самим у него надо поучиться.

— Это потому, что от сердца слова идут, — тоже шепотом ответил Трунов.

Прохора Берестнякова поразили лица рабочих. Худые, изнуренные работой и полуголодной жизнью, с воспаленными глазами от недосыпания и болезней, с плотно сомкнутыми губами. А некоторые спали стоя. Среди угрюмых рабочих Прохор заметил нескольких подростков. И они были серьезны, как взрослые.