— Вы хорошо знаете эту улицу?

— Это мой район патрулирования, сэр.

— Знаете что-нибудь о Янге и его соседях?

— У него здесь нет друзей, сэр… У миссис Янг есть, а у него нет, насколько я знаю. Он стал в последнее время немного… фанатичным, что ли.

— Сам по себе?

— Да, сэр. Ни к какой секте он не принадлежит, если вы это имеете в виду.

— Но должны же быть у него какие-то друзья, — настаивал Роджер.

— Ну… у него был раньше партнер, мистер Джозефс, по торговому делу, здесь, возле реки. Теперь каждый сам по себе. Янг стал к тому же продавать садовые инструменты, смазочное масло, все необходимое для уик-энда на реке. Дело не такое уж большое, он ведет его один. У Джозефса тоже свой бизнес, но они сохранили какие-то отношения. Были когда-то близкими друзьями, потом, несколько лет назад, Янг вдруг повел себя странно, всех против себя настроил.

— А что из себя представляет Джозефс?

— Вполне разумный человек, сэр.

— Думаете, он все забыл и простил?

— Я могу сходить, поговорить с ним, если хотите, — сказал полисмен. Ему было к шестидесяти, и выглядел он на свои годы. Мягкость и предупредительность сквозила в его манерах. — Думаете, стоит опасаться, что Янг наложит на себя руки?

— Кто может знать.

— Я быстро, сэр.

Роджер вернулся в дом. Элберт Янг сидел за письменным столом, положив на него руки и глядя прямо в календарь с изображением берега Темзы, висящий на уровне лица. Глаза Янга казались одновременно и горящими, и угасшими, будто его пытали огнем и серой.

— Мы сообщим вам, как только получим новости о вашей жене, — пообещал Роджер тихим голосом.

Непонятно было, слышит ли его Янг.

Роджер повернулся и вышел. Мориарти мог бы оставить здесь человека или прислать соседа, или даже вызвать врача. Трудно иной раз решить, где кончается служебный долг и начинается обычное человеческое сочувствие. Но ведь предотвратить самоубийство — прямая обязанность полиции, это ясно как день.

Сидящий в машине полисмен крикнул ему:

— Они нашли миссис Янг, сэр!

— Что с ней? Она пострадала? — быстро спросил Роджер.

Эгнис Янг чувствовала стеснение в груди, странные картины, смешиваясь, теснясь, громоздились перед ее взором, острая боль засела в голове. Она провела в больнице с дочерью около часа. Боль все усиливалась, и она поднялась со словами:

— Мне нужно идти, дорогая. Все у тебя будет хорошо, не беспокойся.

Она понимала, что ее поведение должно казаться Хелине странным, но ничего не могла поделать; она чувствовала, что нужно уйти. Выходя из палаты, она пробормотала: «Я убью себя. Ничего больше не остается». Слегка дремавший больной услышал ее слова. Она быстро шла по коридору, ничего не видя перед собой, и повторяла: «Он никогда не простит ее. Никогда. А я не смогу так жить. Я убью себя, вот что я сделаю».

Медсестра тоже услышала, как она это сказала.

За ее спиной пополз шепоток тревоги и слухов, которые вернулись к дочери, но к этому времени миссис Янг уже была на улице. Бесконечным потоком неслись машины; оглушительно ревя, катились мимо грузовики, словно чудовище с раскрытой пастью надвигался на нее автобус. Шум, шум, шум… Что-то влекло ее и в то же время останавливало. Шум, шум, шум… Он был похож на голос Элберта, такой же глухой, скрипучий, безжалостный: «Она мне больше не дочь. Если хочешь видеть ее, то оставь мой дом. Я сказал тебе, что запрещаю с ней встречаться. Она шлюха».

Шлюха, шлюха, шлюха…

Шум, шум, шум, шум…

Рокот, рокот, рокот, рокот…

Крутятся колеса, катятся мимо красные монстры, визжат тормоза, кричат люди. Шум, шум, шум. К ней подошел человек, дотронулся до нее, заставил двинуться с места. Шум… шум… шум… Он затухал, стал слабее, мягче.

«Мамочка, прости меня, прости… Я люблю его… Я правда очень его люблю… Я не хотела… Мамочка, не плачь, пожалуйста. Папа не думает так на самом деле, он не может так думать».

Папа, папа, папа, Элберт, Элберт, Элберт, шум, шум, шум, шум.

Перед ней была река — широкая, гладкая, зовущая. Единственный звук слышался теперь — звук плещущейся о берег воды. Качались на волнах несколько бревен. На пирсе сломаны перила. Иди, иди туда, вода облегчит боль, утешит тебя. Иди, иди, иди туда. Вода была красива, прохладна, она доходила ей до щиколоток, до колен, до талии, прохладная, ласковая. Она слышала шум, голоса, крики, свист, но все звуки, все страхи и опасения остались теперь позади. Вода доходила ей до груди, плескалась о подбородок.

Теперь все будет хорошо.

Перед ней появилось лицо — лицо плывущего мужчины. Внезапно появился еще один человек в лодке, сбоку от нее.

«Осторожно». «Все будет хорошо». «Держите ее». «Позвольте, я помогу вам, мадам». «Позвольте мне помочь…»

Они пришли, чтобы отобрать у нее чудесную прохладу, успокоение. Она поняла это и пришла в бешенство. Страх, гнев и еще какое-то более глубокое непонятное чувство овладели ею.

Подавляемое многие месяцы отчаяние вдруг хлынуло наружу. Она ударила по чужому лицу, толкнула лодку, вода сомкнулась над ее головой, и она глотала, глотала ее. Глаза были открыты, но ничего не видели. Чужие руки хватали и тащили ее, но она ничего не чувствовала. Отталкивая их, она глотала воду, и легкие наполнялись ею. Она не знала, что люди в лодке уже поднимали ее из воды, и пловец стоял теперь рядом.

— Как она, в порядке? — спросил Роджер.

— Ее достали из реки, — ответил полисмен, сидевший у радиотелефона. — Пришла в себя после искусственного дыхания.

— Где она?

— Направляется в больницу на скорой помощи.

— Лучшее место для нее, — Роджер повернулся к Мориарти, стоявшему рядом, и сказал: — Это семейство в очень тяжелом положении.

— Какой это ад для дочери — жить с такими родителями! — заметил Мориарти.

— Сколько времени это могло у них длиться?

— Слишком долго.

— Где девушка?

Мориарти, поколебавшись, собрался, видимо, с духом и произнес подчеркнуто официальным тоном:

— Я подумал, что ей лучше пока перебраться туда, где никто не скажет, что она сама во всем виновата, сэр. Я отправил ее к себе, в дом, где я живу.

— К себе?!

— Поймите меня правильно, сэр, — продолжил Мориарти с большим достоинством. — Я занимаю небольшую служебную квартиру в переданном полиции доме. Там живет и хозяйка, она ведет мои домашние дела. Рядом есть свободная комната, но не в моей квартире, сэр. Девушке будет обеспечен хороший уход.

— Верю, что хороший, — мягко произнес Роджер. — Однако не позволяйте себе слишком впутываться в дело, это может привести к ненужным осложнениям.

Кто он такой, чтобы указывать мне, что можно, а что нельзя, спрашивал себя Мориарти. Я могу делать то, что считаю нужным. И я никому не позволю — начальнику или не начальнику — указывать, что мне делать, когда речь идет о моей личной жизни!

— А что известно о приятеле Хелины Янг? — поинтересовался Роджер. Он не мог понять выражения лица Мориарти, но подумал, что этот угрюмый надутый вид — явная самозащита, даже демонстративный вызов.

— Это Энтони Уайнрайт, родом из Кернса, Квинсленд[3]. Здесь живет три года, работает посредником какой-то фирмы по продаже дешевых украшений из полудрагоценных камней. Дела, как я понял, идут у него хорошо. О нем ничего не известно, кроме…

— Да?

— Похоже, бабник, если верить донесениям. Из тех, с которыми девушкам надо поосторожней.

— А-а.

— Не удивительно, что Хелина Янг думала, будто у него серьезные намерения, — продолжал Мориарти.

— Вы его видели? — спросил Роджер.

— Лишь несколько минут… ему пока не разрешают разговаривать. Врачи сказали, сегодня будет можно.

— Я навещу его, — решил Роджер. Он подождал и задал еще один вопрос: — Насколько вы преданы своему местному отделению?

Мориарти опять весь собрался и принял официальный вид; трудно было понять, поза это или естественное состояние.