XIX. Остается четвертая причина, по-видимому, очень сильно беспокоящая и тревожащая людей нашего возраста, — приближение смерти, до которой старику, конечно, недалеко. Жалок тот старик, который за всю свою долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать! Либо пренебрегать надо смертью, если она гасит душу, либо смерти надо желать, если душу она уводит к вечной жизни. Ведь третьего быть, конечно, не может. (67) Чего же бояться мне, если после смерти я либо не буду несчастен, либо даже буду счастлив? Впрочем, кто столь неразумен, пусть даже в юности, чтобы не сомневаться, что доживет до вечера? Напротив, в этом возрасте опасность смерти гораздо больше, чем в нашем: молодые люди легче заболевают, тяжелее болеют, лечить их труднее; и только немногие доживают до старости. Будь это не так, все жили бы достойнее и разумнее; ведь ум, рассудительность и здравый смысл свойственны именно старикам; не будь стариков, не было бы и государств. Но возвращаюсь к тому, с чего начал. Смерть неотвратима — так можно ли винить старость в том, что присуще, как видите, не ей одной, но и юности? (68) Меня — кончина моего прекрасного сына, а тебя, Сципион, кончина братьев, предназначенных занять высокое положение в государстве, убедила в том, что смерть — общий удел всякого возраста.

Но, скажут мне, молодой человек надеется прожить долго, на что старик надеяться не может. Неразумны его надежды: есть ли что глупее, чем принимать неизвестное за известное, ложное за истинное? Но, скажут мне, старику даже надеяться не на что. Однако его удел тем лучше удела молодого человека: он уже получил то, на что молодой только надеется; молодой хочет долго жить, а старик прожил долго. (69) Впрочем, — о благие боги! — что в человеческой природе долговечно? Дай нам самый долгий век, позволь надеяться, что мы достигнем возраста тартесского царя368 (ведь некогда, как я прочитал в летописях, жил в Гадесе некто Арганфоний, царствовавший восемьдесят, а проживший сто двадцать лет); но, по мне, все, что имеет конец, уже недолговечно. Конец наступает, — и оказывается, что прошлое уже утекло; остается только нажитое доблестью и честными деяньями; уходят часы, дни, месяцы, годы, и минувшее время не возвращается никогда, а что будет, того знать мы не можем. Какой век отпущен каждому, тем он и должен быть доволен. (70) Ведь актер может иметь успех и не играя от начала до конца драмы, достаточно ему понравиться в тех выходах, какие у него есть; так же и мудрым нет надобности доходить до последнего «Рукоплещите!».369 Ведь краткий срок нашей жизни достаточно долог, чтобы прожить его честно и достойно; но если она продлится, то горевать тут надо не больше, чем горюют земледельцы о том, что после приятного весеннего времени приходят лето и осень; ибо весна, как и молодость, предвещает и показывает, каков будет урожай, а остальные времена года предназначены для жатвы и сбора плодов. (71) Но плоды старости, как я говорил уже не раз, — в полноте воспоминаний о благах, приобретенных ранее. Ведь все, что согласно с природой, надо считать благом. А есть ли что более согласное с природой, чем смерть стариков? Смерть поражает и молодых, но вопреки противоборству природы. Поэтому, кажется мне, молодые умирают как мощное пламя, на которое обрушились с силой воды, а старики, — как догоревший костер, который тухнет и сам. И как плоды, если зелены, едва оторвешь от ветки, а созревшие в срок опадают сами, так жизнь молодых уносит сила, жизнь стариков — приспевший срок. И это мне даже приятно, ибо чем ближе я к смерти, тем яснее видится мне, будто я вижу землю и, наконец, из дальнего морского плавания приду в гавань.

XX. (72) Впрочем, предел старости не положен, не существует, и жизнь стариков оправдана, покуда они могут нести бремя долга и презирать смерть. Поэтому старость даже мужественнее и сильнее молодости. Потому-то, когда тиран Писистрат спросил Солона, что дает ему силы столь храбро сопротивляться, — Солон, говорят, ответил: «Старость». Но самый завидный конец — это когда ум здрав и чувства ясны, и только природа сама постепенно ослабляет скрепы, ею же созданные. Как разрушить корабль, как разрушить здание легче всего их строителю, так и человека легче всего разрушает природа, которая его вылепила; ведь всякая свежая связь рвется с трудом, старая же — легко. Вот и выходит, что за этот краткий остаток жизни старики не должны жадно цепляться, но не должны и отказываться от него без причины. (73) И Пифагор запрещает без приказания полководца, то есть божества, оставлять свой сторожевой пост, покидая жизнь. Мудрый Солон сочинил надгробную надпись, в которой говорит, что он не хотел бы, чтобы на похоронах его не было плачущих и скорбящих друзей. Он, думается мне, хотел, чтобы близкие любили его. А вот Энний сказал, пожалуй, лучше:

Он утверждает, что нет нужды оплакивать смерть, если за нею следует бессмертие.

(74) Ведь умирая, человек как-то чувствует это, но очень недолго, в особенности старик; а наши чувствования по смерти либо вожделенны для нас, либо их нет. Но об этом надо думать еще с молодых лет, дабы мы могли презирать смерть; только такое размышление даст спокойствие душе. Ведь всех нас ждет смерть, и, быть может, уже сегодня. Как же перед лицом ежечасно угрожающей смерти сохранит душевную твердость тот, кто ее боится? (75) В длинном рассуждении об этом, кажется, нет надобности, если я напомню вам не о Луции Бруте, убитом при освобождении отечества, не о двоих Дециях, погнавших вперед коней, чтобы добровольно умереть, не о Марке Атилии,371 отправившемся на казнь, дабы остаться верным честному слову, которое он дал врагу, не о двоих Сципионах, пожелавших преградить своими телами путь пунийцам, не о твоем деде Луции Павле, смертью заплатившем за опрометчивость своего коллеги при позорном поражении под Каннами,372 не о Марке Марцелле, которому даже жесточайший враг не осмелился отказать в почете погребения, а о наших легионах, которые, как я написал в «Началах», с бодростью и твердостью духа не раз отправлялись туда, откуда не было надежды вернуться. Ученым ли старикам бояться того, что презирают юнцы не только что не ученые, а просто деревенские? (76) Вообще, мне кажется, кто насытился всем, тот насытился и жизнью. Есть пристрастия детские. Тоскуют ли по ним юноши? Есть пристрастия юношеские. Разке склонен к ним зрелый возраст, называемый средним? Есть пристрастия и для этого возраста; но к ним уже не склонна старость; есть какие-то, можно сказать, последние пристрастия, свойственные старости. И вот, подобно тому как исчезают пристрастия детства, юности и зрелой поры, так исчезают и старческие пристрастия. Когда это наступает, человек уже сыт жизнью, и срок смерти пришел.

XXI. (77) Не вижу, почему бы мне не сказать вам прямо, что я думаю о смерти: ведь я, по-моему, могу рассмотреть ее тем ясней, чем она ближе. Я полагаю, что ваши отцы, прославленные мужи и мои лучшие друзья, — твой отец, Сципион, и твой, Лелий, живы и притом живут той жизнью, которая одна только и заслуживает названия жизни. Ибо, пока мы заключены в телесную оболочку, мы несем некую неизбежную повинность, выполняем нелегкий труд; ведь душа — небожительница, низвергнутая из горней обители и низведенная на землю, — место, не подобающее ее божественной и вечной природе. Но бессмертные боги, верю я, посеяли души в людские тела, чтобы было кому блюсти землю и, созерцая порядок небесных тел, подражать ему своей жизнью и постоянством. Не только разум и размышление побудили меня верить в это, но и слава знаменитых философов и вескость их мнения. (78) Я слыхал, что Пифагор и пифагорейцы, наши, можно сказать, земляки (некогда их называли италийскими философами), никогда не сомневались в том, что души наши почерпнуты от всеобъемлющего божественного духа. Рассказывали мне и то, что в последний день своей жизни говорил о бессмертии души Сократ — тот, кого оракул Аполлона признал мудрейшим из всех людей. К чему много слов? Так я убежден, так я думаю: и подвижность души, и ее памятливость, и прозорливость, и все ее знания, умения и открытия — все обилие объемлемого душой доказывает, что природа ее не может быть смертной. Ведь душа всегда пребывает в движении, и движение ее не имеет начала, ибо она сама себя движет; и движение это не будет иметь и конца, ибо она никогда себя не покинет, а так как природа души проста и не содержит ничего постороннего, отличного от нее и несходного с нею, то делиться она не может; а раз это невозможно, то не может она и погибнуть; немалым доказательством тому же будет еще одно: люди знают многое до рожденья, почему уже в отрочестве, учась трудным наукам, так быстро схватывают бесчисленное множество вещей, что, похоже, извлекают их из памяти, а не постигают впервые. Примерно так и говорил Платон.