IX. (23) Но пора нам, однако, уже перейти к рассмотренью и спора и дела. Что ж! Так как такие признания в содеянном бывали и раньше; а сенат о нашем деле высказался так, как нам самим хотелось бы; а Помпей пожелал, чтобы, хоть и нету спора о деле, был бы все же разбор о праве; и для этого-то разбора, справедливого и разумного, избраны судьи и назначен председатель, — стало быть, остается вам, судьи, один лишь предмет для рассмотрения: выяснить, кто же кому же устроил засаду? И чтобы это яснее явилось из доводов, я сейчас вкратце расскажу все, что случилось, вы же будьте, прошу вас, внимательны.

(24) Публий Клодий, затеяв стать претором, чтобы терзать государство всеми своими злодействами, и увидав, что в минувшем году запоздание с выборами оставляет ему слишком малый срок для претуры, — ведь в претуре его привлекала не честь, как других, но ему лишь не хотелось иметь товарищем Луция Павла,145 достойнейшего гражданина, и хотелось иметь полный год, чтобы мучить отечество, — увидав это, он вдруг решил пропустить законный свой год и искать претуры на следующий.146 Не страх каких-нибудь знамений двигал им, — он просто хотел, как и сам говорил, иметь полный и неукороченный год для претуры — иными словами, для полного сокрушения государства. (25) Но он понимал, что претура его будет нетверда и сомнительна, если консулом станет Милон; а Милон на глазах у него шел к консульству, крепкий всеобщим согласием римского народа. Тогда Клодий встал за его соперников, сам повел их борьбу, даже не считаясь с их волею, сам (как он говорил) на плечах своих вынес все голосованья: созывал собрания, выступал посредником, из последнейших граждан составлял себе новую Коллинскую трибу.147 Но чем больше усердствовал Клодий, тем сильней становился Милон. И когда удалец, готовый к любым злодеяниям, увидал, что заведомо консулом станет достойнейший муж и непримиримейший его враг, — а об этом ему говорили не только слова, но и первые голосования римлян,148 — тогда он решил идти напролом и открыто стал говорить об убийстве Милона. (26) Он привел с Апеннин тех лютых рабов-дикарей, которыми он вырубал казенные рощи и в страхе держал всю Этрурию,149 — вы сами их видели, судьи! Он не делал из этого тайны, он при всех говорил, что сумеет лишить Милона не сана, так жизни. Намекал он на это в сенате, говорил открыто на сходках, — и когда Марк Фавоний, достойнейший муж, спросил у него, что за польза длить это буйство при жизни Милона, то Клодий ответил, что жить Милону осталось три или четыре дня; слова эти Фавоний тогда же и передал здесь сидящему Марку Катону.

X. (27) Между тем Публий Клодий узнал — это было нетрудно, — что в тринадцатый день до февральских календ по закону и обычаю Милон непременно должен был ехать в Ланувий, где был он диктатором,150 чтоб совершить назначенье жреца. И вот за день до этого он вдруг покинул Рим — покинул Рим, пожертвовав даже мятежною сходкой в тот день, где так ждали его неистовства! — для чего? Для того, разумеется, чтобы успеть в поместье своем засесть на Милона засадой: никогда он не бросил бы сходку, как не с тем, чтоб наметить своему преступлению время и место! (28) А Милон в этот день был в сенате до самого конца заседания; потом пошел домой, переоделся, переобулся, подождал, как обычно, пока соберется жена, и тогда лишь отправился в путь, — если б Клодий и вправду хотел в этот день воротиться в Рим, то давно бы успел воротиться. Клодий встретил его на полпути — налегке, на коне, без повозки, без поклажи, без спутников-греков, с которыми бывал он обычно, без жены, с которой бывал он всегда, — между тем как наш злоумышленник, изготовясь к заведомому убийству, ехал с женою, в повозке, в тяжелом плаще, с обременительной свитой из множества женщин-рабынь и мальчиков-рабов. (29) Клодию встретился он на полпути, у самой его усадьбы, часов в пять пополудни или около того. В этот миг на него нападает с холма толпа вооруженных; перед ним убивают возницу; скинув плащ, он бросается вон из повозки, отважно защищаясь; а те, что при Клодии, частью с мечами бегут к колеснице, чтоб сзади напасть на Милона, а частью, решив, что Милон уж убит, избивают его шедших сзади рабов. А рабы, что остались верны господину и не разбежались, те частью погибли, а частью, услышав резню у повозки и не в силах помочь господину, услышали Клодиев крик, что Милон уж убит, и поверили; и вот тут-то они, без приказа, без ведома, без участия господина, — не для отвода вины говорю: говорю, не тая, все, как было! — они сделали то, что и каждый из нас бы хотел, чтобы сделали наши рабы на их месте.

XI. (30) Вот, судьи, как было дело: злоумышленник был побежден, его сила сломилась о силу, а лучше сказать, его дерзость — о доблесть. Что это значило для отечества, что для вас, что для всех добрых граждан — об этом молчу: все равно Милону это не поможет, раз такая уж ему судьба, что не мог он спасти себя, не спасши отечество и вас. Если это противозаконно — защищать его мне не под силу; если же охранять от насилья любою ценой свою голову, тело и жизнь указует образованным людям их разум, варварам — необходимость, иноземцам — обычай, а диким зверям — сама природа, — о, в таком случае вам не признать случившегося преступлением, если вы не хотите любого, кто встретит злодеев, обречь на погибель — от их ли мечей, от вашего ли приговора? (31) Будь это так, — тогда, уж конечно бы, лучше Милону подставить шею под Клодиев нож, не впервые уж рвавшийся к ней, чем от вас принять смерть лишь за то, что он спасся от смерти. Если же это не так, и мнение ваше — иное, то суд здесь сейчас не о том, был ли Клодий убит (это мы признаем!), а о том, по закону убит он иль против закона, — обычный судебный предмет разбирательств. Нам известно: случилось нападение из засады; и сенат порешил: это было во вред государству; но кто на кого нападал, неизвестно, и этот вопрос предоставлено нам рассмотреть. Не человека сенат заклеймил, но деянье, и не о поступке Помпей поставил вопрос, а о праве. Так о чем же и суд, как не о том, кто кому подстроил засаду? Лишь об этом — если Клодию Милон — пусть он будет наказан; если Клодий Милону — мы вправе себе ожидать оправдания.

XII. (32) Как же нам доказать, что именно Клодий устроил засаду Милону? Не достаточно ль вскрыть, что Милонова смерть для этого чудища, наглого и нечестивого, важною была целью, великие сулила надежды, немалые несла выгоды? Вот где как раз применимо известное Кассиево слово:151 «кому на пользу?» — хотя мы и знаем, что честного мужа ничто не прельстит на злодейство, а бесчестного — даже и самая малая выгода. Убийство Милона дало бы для Клодия не только претуру без консула, при котором он не мог творить преступленья, — оно ставило над ним консулов,152 от которых он мог ожидать пусть не помощи, так хоть поблажки в разгуле задуманных им злодеяний; он полагал, что они не решатся стеснить его действия после того, как он столь им помог, а хотя б и решились, то вряд ли смогли бы осилить всю закоренелую дерзость злодея. (33) Разве, судьи, вы сами не знаете, разве чужие вы здесь, разве слух ваш далек и до ваших ушей не доходят повсюду известные в городе вести о том, какие законы, — да законы ль? нет, факелы, жгущие Рим, нет, чуму на отечество наше! — какие законы хотел наложить он на нас,153 как позорные клейма? Покажи нам, Секст Клодий, покажи тот ларец, где хранили вы эти Законы: не ты ль, говорят, среди ночи, сквозь свалку и схватку пронес его из дому, словно Палладий,154 достойнейший дар и оружье в трибунском служении, — затем, вероятно, чтоб вверить тому, кто возьмется теперь по указке твоей быть трибуном?! Да разве хотя бы о том законе, которым так хвалится Секст, он посмел бы сказать хоть словечко при жизни — не то что при консульстве! — Тита Милона? Закон сочинил он о нашей и общей… но нет, умолкаю (вы видите, как погибелен был бы закон, коль упрек за него уже опасен!), — вот он глядит на меня, как глядел в тот час, когда все и всех осыпал он угрозами! XIII. Как он страшен мне, пламенник курии! Но за что? Уж не думаешь ли ты, Секст, что я могу на тебя сердиться за то, что со злейшим моим врагом ты расправился хуже, чем сам бы я мог пожелать, храня человеколюбие? Ты вышвырнул вон окровавленный труп Публия Клодия, ты бросил его пред толпой, ты оставил его без торжеств погребального чина меж ликами предков, под звук славословий, — оставил полусожженным на огне богомерзких бревен, на съеденье полночным собакам. Нечестивое было это дело, но за него я ни хвалить не могу, ни сердиться не должен — ведь это мой враг стал жертвой твоей жестокости.