(57) Почему же этим слугам дал Милон освобождение? Уж, наверное, из страха, что они его выдадут, что они не вытерпят мучений, что они признаются под пыткою: да, убит был Публий Клодий рабами Милона на Аппиевой дороге! Но к чему здесь, собственно, пытка? О чем следствие? Убил ли Милон? Да, убил. Законно убил или нет? А здесь палач ни при чем: на дыбе ведется следствие о деянии, а следствие о законности — в суде. XXII. Здесь мы и будем вести наше следствие, здесь мы и признаемся в том, чего ты домогаешься пыткою. Если спрашиваешь ты, почему Милон своих рабов отпустил на волю, а не спрашиваешь, почему так мало он их наградил, то ты и противника попрекнуть не умеешь! Ведь сам сидящий здесь Катон сказал с обычной твердостью и смелостью, сказал перед мятежной сходкой, усмиренной лишь его достоинством: не только свободы, а даже и всякой награды заслуживают те, кто спасает жизнь господина! Есть ли достаточная награда для рабов, чьей верности, чьей честности, чьей преданности он обязан жизнью? И не только жизнью, а и тем, что злейший враг не насытил свой дух и свой взор видом крови из ран его! Не отпусти он их на волю, они достались бы на пытку палачу — спасители господина, каратели преступленья, защитники от убийства! Право, для Милона ничего нет утешительней в беде его, чем знать: даже если с ним что-то случится, рабы его награждены по заслугам.

(59) Но Милону вредят те допросы, которые сделаны нынче при храме Свободы.162 Чьих же рабов там допрашивали? Как чьих? Клодиевых! Кто же этого потребовал? Аппий!163 Кто привел их? Аппий! Где взял их? От Аппия! Великие боги! Какие строгости! По закону ведь не дозволен никакой допрос рабов против господина, кроме как о кощунстве (как когда-то против Клодия): вот как, значит, нынче Клодий близок богам (ближе, чем когда влезал он в их святилище!), — о смерти его ведется следствие, как об оскорблении священнодействий. Не хотели наши предки допрашивать рабов против хозяина — хоть и можно было так доискаться правды, но казалось это недостойно и даже горше, чем самая смерть господина. А допрашивая рабов обвинителя против обвиняемого, и правды нельзя доискаться. (60) В самом деле, какой тут допрос? «Эй ты, Руфион какой-нибудь, смотри говори правду! Устроил Клодий засаду на Милона?» — «Устроил». — Верный крест! — «Не устраивал». — Желанная воля! Вот он, надежнейший из допросов! Да и то обычно рабов уводят на допрос внезапно, отделяют от других, держат взаперти, чтобы с ними никто не мог разговаривать, — а тут все сто дней они были при обвинителе, и к допросу их представил обвинитель. Вот оно, беспристрастнейшее, вот оно, неподкупнейшее из следствий!

XXIII. (61) Если все же вы еще не верите (хоть, казалось бы, ясней нельзя найти свидетельств и доводов!), что Милон вернулся в город с незапятнанною честностью, к преступлению непричастный, страхами не волнуемый, совестью не тревожимый, то, во имя бессмертных богов, припомните, как быстро он воротился, как вступил он на форум в час, когда пылала курия, припомните его мужество, его вид, его речь. Он предстал не только народу, но и сенату; не только сенату, но и охранным войскам государства; не только им, но и тому, чьей власти наш сенат вверил и республику, и юношество всей Италии, и войско римского народа, — а вождю этому Милон никак не стал бы доверяться, не будучи уверен в своей правоте, ибо тот ко всему прислушивался, многого опасался, кое-что подозревал, а иному и верил. Велика, о судьи, сила совести, велика и в добрых и в дурных: кто невинен, тому ничто не страшно, а кто виновен, тому всюду мерещится расплата. (62) Неспроста ведь сенат всегда был на стороне Милона: мудрым мужам ясна была законность его дела, стойкость его духа, твердость его защиты. Разве вы не помните, судьи, что при первой вести о гибели Клодия говорили и думали не только враги Милона, но и просто люди, мало его знавшие? Они говорили: Милон не вернется в Рим! (63) Если он убил врага в порыве гнева, пылая ненавистью, тогда, полагали они, ему довольно смерти Клодия, чтоб, насытившись кровью врага, спокойно вынести изгнание. Если же он этой смертью хотел освободить отечество, то подавно храбрец, спасши римский народ своим риском, без колебания внял бы закону и спокойно отступил, унося с собой вечную славу, а вам оставивши плоды своего подвига. Иные даже вспоминали Катилину и его злодейства: «Он вырвется и, укрепившись в каком-нибудь месте, войною пойдет на отечество!» Как несчастны порою граждане, доблестно служившие республике! как легко люди не только забывают славное, но и подозревают преступное! Подозрения эти оказались ложными; а ведь если б Милон совершил что-нибудь, в чем не мог бы оправдаться по чести и совести, то, наверное, они и подтвердились бы!

XXIV. (64) Бессмертные боги! А вся клевета, что свалилась потом на него и могла бы сразить угрызеньями совести всякого, кто знал бы за собою хоть малый проступок, — как он ее перенес! Перенес? Нет, больше! Как презрел он ее, как вменил он ее ни во что! Право, так бы не смог пренебречь ею ни виновный, будь даже душою он тверд, ни невинный, если он не отважнейший муж. Доносили, будто можно захватить запасы копий, щитов, мечей и конской сбруи; будто нету в Риме ни улицы, ни переулка, где Милон бы не снял себе дом; будто в Окрикул164 по Тибру свезено оружие, будто дом на капитолийском склоне набит щитами, будто все полно зажигательных стрел для поджога Рима! И не только доносили, а почти что верили, и не раньше отвергали, чем расследовали. (65) Я всегда хвалил замечательную бдительность Помпея, но сейчас скажу вам, судьи, то, что думаю! Слишком много вынуждены слушать те, кому вверена республика, — иначе и быть ведь не может. Так пришлось прислушаться и к какому-то служке Лицинию от Большого Цирка: он донес, будто бы рабы Милона спьяну сами признались ему в том, что поклялись убить Помпея, а потом один из них, страшась доноса, даже ткнул его мечом. Донос подан был Помпею в сады его; он позвал меня почти тотчас; по совету друзей, дело было доложено в сенате. Я не мог не онеметь от страха при таком подозренье, грозившем тому, кто хранил и меня и отечество; и все же странно мне было, что верят служке, что готовы слушать признанья рабов, что ранку в боку, похожую на укол от иглы, принимают за удар гладиатора. (66) Я понимаю, конечно, что Помпей не столько страшился, сколько остерегался, и не только того, что опасно, но всего вообще, что могло бы пугать вас. Но вот сообщают, что ночью в течение многих часов был в осаде дом Юлия Цезаря, славнейшего и храбрейшего мужа; ни один из множества тамошних жителей этого не видел и не слышал, и все же донос был заслушан. Я и тут не мог, конечно, упрекнуть отважного Помпея в робости — я лишь видел в этом заботу об отечестве, а она не может быть чрезмерна. Наконец, при недавнем и людном собранье сената во храме Юпитера отыскался сенатор, воскликнувший, будто Милон — при оружье; и на это Милон обнажил себя при всех, несмотря на святость места, чтобы те, кто не верит всей жизни такого гражданина и человека, поверили без всяких слов собственным глазам.

XXV. (67) Так мы видим, что все это — ложь и зловредные выдумки. И если все же иные боятся Милона, то не из-за дела о Клодии, а из-за твоих, Гней Помпей, — обращаюсь к тебе и кричу, чтоб ты мог меня слышать, — из-за твоих, Гней Помпей, мы должны трепетать подозрений! Если ты боишься Милона; если ты полагаешь, что он покушался на жизнь твою, нынче ли — умыслом, в прошлом ли — делом; если нравы иные твои вербовщики, говоря, будто этот набор по Италии, это войско, эти капитолийские отряды, эти заставы, эти дозоры, это отборное юношество, охраняющее тебя и твой дом, — все это выставлено для отпора Милону, все это приготовлено, направлено, вооружено против него одного, — о, тогда несомненно, что сила его велика, дух неистов, а средства и мощь сверхчеловеческие, раз на него ополчается все государство во главе с величайшим вождем. (68) Но кто же не понимает, что все это оружие тебе дано для того, чтобы ты им крепил и целил все части вверенного тебе государственного тела, где чувствуешь слабость и шаткость? О, если бы Милону представился случай, он бы сам тебе показал, что не бывало дороже человека человеку, чем ты для него, что нету такой опасности, на которую не шел он ради чести твоей, что на злейшую язву отечества много раз ополчался он во имя славы твоей, что в трибунском своем звании боролся он за мой желанный тебе возврат по советам твоим, что пред уголовным судом ты был ему защитником, а в искательстве претуры — помощником, что двое у него всегда было надежнейших друзей, ты и я: ты — за твои ему благодеяния, я — за его благодеяния мне. А если б он тебя и не убедил и подозрения твои оказались бы неискоренимы, и спасти город Рим от мечей, а Италию от набора он мог бы лишь ценой своего поражения, — что ж, тогда он, не дрогнув, ушел бы в изгнание (таким он рожден, и так он привык!), но и уходя, он призвал бы в свидетели своей невиновности тебя, великий Помпей, как призывает и ныне.