Реанимация, непрямой, массаж, интубация. В 17.00 приехала реанимационная бригада».

Юрий Владимирович прервал чтение.

«Так… А с них взяли расписку о неразглашении? — Он потянулся было к телефону.— Наверняка взяли».

Андропов читал дальше:

«Мероприятия 20 минут не дали эффекта, прекращены. Констатирована смерть.

В 16.15 пациент, гуляя по территории дачи с шофером, выстрелил себе в висок из пистолета «Макаров».

Следовали подписи пяти врачей.

«Прямо скажем, писали не Шекспиры,— подумал Юрий Владимирович.— Как тут? «Гуляя по территории дачи с шофером…» Странно». Он нажал клавишу селектора.

— Пригласите майора.

Телохранитель Сергея Кузьмича Цагана оказался молодым человеком лет тридцати, высоким, спортивным, с широкими плечами, с открытым славянским лицом, которому короткая стрижка и веснушки, рассыпанные по носу и щекам, придавали что-то детское. Войдя в кабинет, он замер у двери по стойке «Смирно!».

— Товарищ Председатель, разрешите доложить! — Голос был густой, спокойный, в нем звучало достоинство.— По вашему приказанию…

— Не надо,— перебил Андропов.— Давайте без уставных формальностей,— И подумал: «Хороший парень. И уже майор. Молодец! Надо поинтересоваться его личным делом».— Как вас по имени-отчеству?

— Николай… Николай Павлович.

— Вот присаживайтесь сюда, Николай Павлович. И все по порядку, с мельчайшими подробностями, не упуская ничего. Как это было?

Майор Гаврилов удобно устроился на предложенном ему стуле, сосредоточился.

— Днем меня вызвал к себе Сергей Кузьмич в кабинет…

— Во сколько? — перебил Андропов.

— Было около двух. Сказал: «Коля, хочу сегодня пораньше на дачу уехать. Подавай машину полчетвертого…»

— Что, у него нет личного шофера? — опять перебил Андропов.

— Есть, конечно. В отпуске сейчас, Вдовенко. Вот я и подменяю. А для меня машины! Словом, хобби. На «восьмерке» своей езжу. Ну, а «Чайку» водить — это… И слов не подберу.

— Когда он с вами разговаривал, в два часа, в кабинете еще кто-нибудь был?

— Никого! Вообще, знаете…— Майор Гаврилов помедлил,— Знаете, Юрий Владимирович, в последнее время к Сергею Кузьмичу мало кто заходил. Да и он… Привезу его, он запрется в своем кабинете, к себе никого не вызывает, к нему никто не идет…

— А как он сегодня? — перебил Андропов,— Ничего особенного вы в нем не заметили?

— Да нет… Обычно. Задумчивый. В последнее время он все время задумчивый…— майор Гаврилов кашлянул в кулак,— был. Ровно в полчетвертого подал машину, поехали. Правда, Семен Кузьмич сзади сел. Обычно рядом, а тут — сзади.

— По пути ничего не говорил?

— Нет. Ни слова. Мне даже показалось — задремал. Он к окну отвернулся, лица не видно. Доехали быстро. Чего тут до Усова на «Чайке», да с нашими номерами.— Николай Павлович Гаврилов вдруг замолчал. Андропов не торопил его.— Вот сейчас думаю… Как-то совсем безлюдно мне показалось в Усове, никого нет, похоже, все дачи пустые. И снег валит — ужас. Все замело. К даче еле подъехали. Выходит охранник, спрашивает: «Ворота, Сергей Кузьмич, отворять? Заезжать будете?» А он ничего не ответил, вошел в калитку. Я — за ним. Там охранник дорожки от снега расчистил: к даче, к своей сторожке, еще куда-то, в глубь усадьбы. И тут Сергей Кузьмич у меня спрашивает: «Какой у тебя пистолет?» — «Макаров»,— «Покажи». Вынул я свой пистолет, ему передал. Сергей Кузьмич подержал его на ладони. «Удобный,— говорит,— Легкий». И в карман к себе опустил. Я стою, не знаю, что делать. А генерал у охранника спрашивает: «Эта дорожка куда ведет?» Про ту, что в глубь усадьбы. «А никуда,— отвечает охранник,— к забору. Я расчистил немного, а у забора сугроб». Тут Сергей Кузьмич сказал: «Вот и хорошо, что никуда,— Повернулся ко мне: — Я прогуляюсь…»

— Вот тут,— перебил Андропов, пристально через свои очки глядя в глаза майора Гаврилова,— в медицинском заключении написано: «гуляя по территории дачи со своим шофером».

— Юрий Владимирович! — Майор быстро поднялся; на его лбу выступила испарина.— Ведь я пошел было за ним, а Сергей Кузьмич обернулся и так резко: — «Стоять! Это приказ. Один пройдусь». А я… Честное слово! В тот момент и про свой «Макаров» забыл. Просто в голову прийти не могло — чтобы он… Если б знать!

— Дальше? — жестко спросил Андропов.

— Дальше, что же…— потупил голову Николай Павлович Гаврилов, и на его скулах заиграли желваки.— Там ведь сосны, березы, дорожка за них поворачивает, не видно ничего. Прошло, может быть, минуты три-четыре. И — выстрел. Вот и все.

«Так оно и было»,— подумал Председатель КГБ. И сказал:

— Все рассказанное мне, Николай Павлович, так же подробно изложите в рапорте. И, сами понимаете, до официального сообщения…

— Да, да! — вырвалось у телохранителя генерала армии Цагана.

— Вы свободны, товарищ Гаврилов.

Дверь, как всегда, закрылась бесшумно.

«Так…— сказал себе Андропов, сдерживая волнение.— Пора. Где он сейчас? Может быть, еще в Кремле?»

Юрий Владимирович поднял трубку прямой связи с Генсеком КПСС.

И тут же в самое ухо глуховатый нечеткий голос сказал с придыханием:

— Слушаю, Юра.

— Здравствуйте, Леонид Ильич.— Возникла пауза. Ударяясь в барабанную перепонку, казалось, проникая в мозг, слышалось тяжкое хлипкое дыхание Генерального секретаря ЦК КПСС.— У нас беда.— Андропов постарался придать своему голосу скорбь.— И у нас, и у вас. На даче застрелился Сергей Кузьмич Цаган.

— Я, Юра, знаю,— ответил Брежнев.— Может быть, раньше тебя.

«Надо было это предвидеть»,— подумал Андропов и спросил, совершенно спокойно:

— Как оповестим?

— Плохо себя чувствую,— после некоторой паузы ответил Генеральный.— Еду к себе в Заречье. Завтра соберемся…— Хриплое, тяжкое дыхание.— Решим.

Трубка замолчала.

Юрий Владимирович прошелся по кабинету, опять остановился у окна. Снег валил так густо, что Москва совсем потерялась в бело-серой круговерти, только угадывалась расплывчатыми фонарями, смутными огнями реклам на проспекте Маркса, движущимся светом автомобильных фар, все плывущих и плывущих в снежной нереальности, огибая памятник Феликсу Дзержинскому.

Андропов задернул тяжелую портьеру, погасил верхний свет, включил настольную лампу. Он любил этот полумрак своего кабинета, обжитого до мелочей за пятнадцать лет службы на посту Председателя КГБ, он стал — вместе с прилегающими комнатами — его вторым домом. А может быть, превратился в первый, основной дом.

Юрий Владимирович сел в свое кресло, чуть-чуть расслабил узел галстука, расстегнул первую пуговицу рубашки.

Дальние углы кабинета совсем потерялись в темноте.

Яркий круг света от настольной лампы падал на папку в коричневом переплете.

Зажегся зеленый глазок селектора, связь с его секретариатом, расположенным рядом, через приемную.

— Звонит Чазов,— прозвучал голос помощника Григория Борисовича Владимова.

Андропов нажал клавишу, сказал приветливо:

— Здравствуйте, Евгений Иванович.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович.— Голос главного врача кремлевской больницы, кандидата в члены ЦК КПСС, личного врача Леонида Ильича Брежнева, академика Евгения Ивановича Чазова, прерывался от волнения. «Тоже знает»,— понял Андропов,— Мне сказали, что от вас был звонок… Я только что из операционной…

— Как Михаил Андреевич? — перебил Председатель КГБ.

— Состояние, близкое к критическому. Острое нарушение кровообращения сосудов головного мозга, почки и печень почти не работают, потеря сознания. Словом, кульминация сахарной болезни. При Суслове неотлучно его лечащий врач Евгений Иванович Шмидт. Делаем все необходимое.

— Где он у вас лежит? — спросил Андропов.

— У Сталина.

— Почему не в новом корпусе?

— В «охотничьем домике» смонтировано новейшее оборудование, американское и японское.

«Охотничий домик»… В одну секунду мысленно Юрий Владимирович проделал этот путь, так хорошо в последние годы и месяцы знакомый ему: стремительный бег машины по Кутузовскому проспекту, переходящему за Поклонной горой в проспект Маршала Гречко, скорость до ста шестидесяти километров в час, им дают зеленую волну, остальное движение перекрыто, постовые милиционеры выходят ближе к мчащемуся «членовозу» («Не откажешь москвичам в остроумии»), вытягиваются по стойке «Смирно!», отдают честь («Леня, старый маразматик, ввел это холуйство»). Не доезжая перекрестка, ведущего на Рублевское шоссе, поворот налево — через несколько минут мелькает мосток над речкой Сетунь. Извилистая лесная дорога, машина сбавляет скорость. Слева частит березовая роща, справа — густой хмурый ельник. Правый плавный поворот — впереди возникает трехметровый глухой забор с железными воротами… За ним раньше была только дача Сталина, «охотничий домик», как любил называть его вождь всех времен и народов. А теперь в глубине огромной огороженной территории — двенадцатиэтажный корпус Кардиологической больницы Четвертого кремлевского медуправления Минздрава СССР, вотчина академика Евгения Ивановича Чазова. И «охотничий домик» приспособили под медицинские нужды.