После обеда пили чай с вареньем из грецких орехов. Орехи были целые, в скорлупе, но совсем мягкие, чуть потверже вишен, их надо было есть целиком. Отец часто приносил ей орехи и раскалывал молотком, вылущивая извилистые, сладковатые ядрышки. Но чтобы орехи можно было варить и жевать в скорлупе — до этого Маша бы не додумалась. Нона улыбнулась тому, что купит и обязательно привезет отцу эту невидаль, словно отец сделался младше Маши и даже совсем маленьким…

Пришла медсестра, пожилая, мужеподобная, в венчике из седых косиц. Ее хриплый рокочущий голос наполнил собой всю квартиру. Она вела себя здесь по-хозяйски, как человек, всю свою жизнь проживший в этой семье, и строго объявила Маше, что ее скверную кожу надо лечить, что она даст Маше в среду талончик к врачу, потому что никак не годится ходить в молодые годы с таким «запущенным лицом».

— У вас, Маня, волосы — как солнце, а глаза — зеленые, как листья, но эта кожа делает вас просто уродливой, а вывести всю эту дрянь ничего не стоит.

Медсестра ушла с теткой в комнату, сделала ей какой-то укол и сказала, что, как всегда, придет обезболить на ночь. «Странно, — подумала Маша, — приходит к умирающей женщине, а занимается ерундой, моими прыщами». Это было скорей удивительно, но не обидно. После укола Пелагея Григорьевна из комнаты не вышла, а осталась лежать там при занавешенной лампе. У нее тихо играла музыка.

Василий Дмитриевич вымыл посуду, прибрал, налил себе горячего кофе, закурил сигарету.

— Манечка, у Пелагеи Григорьевны ужасная, неизлечимая болезнь. Неделю назад ее выписали из больницы, потому что операция бесполезна. Она все знает. Сейчас у нее улучшение, временное, очень скоро оно кончится смертью. Она все знает, но ее не покидает надежда на чудо. И она делает все возможное, чтобы эта надежда не покидала ее. Есть, знаете ли, сказка о том, как смерть пришла к сапожнику, раненному в живот, а сапожник заколотил гвоздями дыру в животе и притворился целым, здоровым. Смерть пришла, посмотрела на него и сказала жизни: бери, этот сапожник — твой.

Маша сидела напротив, сложив руки на груди. В ее зеленых, как листья, глазах лежали слезы живучей надежды.

— А что если сказка вещая? — прошептала она, оглядываясь, как будто хитрая смерть могла подслушивать их разговор. — Ведь бывали же чудеса, когда-то, давным-давно… Как хотите, а я верю, верю, и сейчас они с кем-то бывают… — шептала она, всей душой раскрываясь перед этим едва знакомым человеком и даже не кровным родственником.

— Бывают, бывают, — испуганно и торопливо согласился он вдруг, отпрянув от рыжего и зеленого пламени ее деревенского лица, — Бывают, бывают! Ваша мать умерла, моя мать умерла, и еще кое-кто, и мы с вами умрем, а чудеса — они, как же, бывают! Сейчас я поеду к себе в больницу, сделаю одну операцию, отдежурю и вернусь в десять утра, и мы сообразим, как жить дальше.

Маша совсем недолго пробыла наедине и чувствами еще отойти не успела от этого всего, что они говорили тайным шепотом на кухне, югж снсва пришла медсестра-гренадерша, озябшая и усталая. Она гремела стеклом и железом и, выключив музыку, рассказывала Пелагее Григорьевне что-то захватывающее из уличной жизни. Сделав укол, она не ушла домой, а поставила на плиту чайник, проверила, есть ли заварка, и вскоре крикнула, как бы вдаль, в летний лес:

— Чай гото-о-ов!

Пелагея Григорьевна вышла к столу, улыбаясь Маша и заправляя густые волосы под роговой гребень. «И зачем ее поднимать, когда можно чай подать в постель», — подумала Маша и сама ужаснулась тому, как быстро забыла она о сапожнике, который не умер. Женщины пили чай, болтали о том, о сем, о житейском, о погоде, о моде, о детях соседки, о том, что уже через месяц надо искать под Москвой дачу на съем, чтобы летом не умереть от жары и пыли. Потом «гренадерша» ушла, напомнив, что ненадолго — до завтра!

Пелагея Григорьевна помогла Маше раздвинуть диванчик у стенки, на которой в соломенной рамке висела картинка: улыбающийся молодой человек, пригожей лицом, в красной четырехугольной шапочке и в белой накидке, сидел в желто-красном кресле за красным столом и белым гусиным пером записывал что-то в белую книгу. В красно-белом облаке летал над ним голубь, распластанный и легкий, как бабочка-белянка, в клюве голубь держал три прутика, или ветвь «из трех гвоздочков», как говорят в Летунёве. Происходила вся эта жизнь на мраморной веранде с темно-зеленым полом и рыжими колоннами. А вдали белели снежные горы и зеленели рощи.

«Человек на этой картинке похож скорее всего на врача — из-за шапочки, белой накидки», — подумала Маша. Его улыбка ей очень понравилась, потому что она как бы тайно намекала Маше: непоправимого нет, нет, нет… Знала Маша и от матери и от подруг, что она фантазерка, придумщица. Однако и это мало ее огорчало: ведь нельзя же придумать то, чего совсем не бывает в природе! «Кто же сидит под голубем, так улыбаясь тому, что пишет? И что он там пишет?» — вздохнула она.

Расстелив простыню, Маша распрямилась и увидела, что внизу, под картиной, есть печатная надпись: «Плакетка. Св. Бонавентура. Флоренция. XVII в. Флорентийская мозаика». Слово «плакетка» Маше совсем не понравилось, потому что в нем слышалось ей слово «плакать». Пелагея Григорьевна поняла и поцеловала племянницу в лоб, они улеглись и погасили свет. Маша долго еще не спала, как ей показалось, но не услыхала ни единого вздоха.

Ей приснилось, что — лето и что стоит она босиком на зеленых плитах мраморной веранды, а за красным столом, спиной к белым горам и зеленым деревьям сидит улыбающийся сапожник и вколачивает белые деревянные гвозди в белую книгу, а белые гвозди подает ему в клюве голубь, распластанный в облаке. «Здравствуйте, Св Бонавентура! Скажите, пожалуйста…» — обращается Маша к сапожнику и видит, что это никакой не сапожник, а родная сестра ее отца улыбается так, словно нет непоправимого, словно смерть вот-вот к ней придет, все увидит в целости и в красоте и скажет жизни: бери, это — твое…

Пелагея Григорьевна умерла через месяц и три дня. На поминках было много народу, и Маша, измученная бессонными ночами, пекла несметные горы блинов. Когда Маша наконец присела к столу, одна приятельница Пелагеи Григорьевны, врач-онколог, сообщила всем по секрету, что сделано потрясающее открытие — вирус гриппа убивает раковые клетки. Выходило так, что надо болеть вирусным гриппом, лучше всего «гонконгским», и тогда или рака не будет, или он сам пройдет.

Маша вернулась в деревню и рассказала всем-всем, что ее тетка Пелагея Григорьевна заболела раком, и должна была умереть, и даже знала сама об этом, но решила жить, как здоровая, потому что… И тут, конечно, Маша поведала о сапожнике и о своем сне про Св. Бонавентуру. После этого сна, рассказывала Маша, заболела тетка Пелагея Григорьевна «гонконгским» вирусным гриппом, не пила, не ела, горела, бредила, но рак прошел окончательно!

И еще лет двадцать на вопрос: «Жива ли Пелагея Григорьевна?» — отвечала Маша:

— Жива! Жива! Вот жива — и все тут!

Еще успела Маша осчастливить своего отца и выйти замуж за молодого учителя, тихого и доброго человека, который замечательно рисовал Машу на разных картинах. За картинами этими лет пять назад гонялась «вся Мосюва», но их оптом скупил известный искусствовед, большой специалист не то по «интуитивному примитивизму», не то по «примитивному интуитивизму», искусный коллекционер «безыскусного искусства»… Как все по-справедливому счастливые люди, Маша никогда не врала. Но эта история с теткой!.. Она рассказывала ее бесконечно, из года в год, по первой же просьбе: «Манечка, расскажи… Вот послушайте!» И Маша рассказывала вновь и вновь, а рыжее и зеленое пламя ее лица освещало всю эту историю так убедительно, а годы летели, и выходило, что тетка у Маши — бессмертная?.. И выходило, что тетка у Маши — бессмертная…

Да! Вот еще что! В «Словаре иностранных слов» нет слова «плакетка», но зато есть глагол «плакирова́ть», с которым, несомненно, «плакетка» связана самым коренным родством. И у глагола этого два значения из трех кажутся мне достойными пристального внимания и живого интереса: 1. Покрывать листы металла в процессе горячей прокатки тонким слоем какого-либо другого металла, более устойчивого к коррозии, для предохранения от разрушения; 2. Накладывать дерн на земляные откосы с целью укрепить их корнями трав и предохранить от размыва и оползания.