Мысли эти до того захватили её, что она тут же собралась и потихоньку убежала из дому.

Мазепа не ждал гостьи. Когда она вошла и, потупясь, остановилась у порога, брови гетмана приподнялись, резче обозначились бугры на висках, седые подстриженные усы недовольно зашевелились. Но он сразу же овладел собой и, изобразив на скуластом лице приятнейшую улыбку (не зря же жил он когда-то при дворе польского короля!), распростёр для объятий могучие руки:

– Звёздочка! Панночка моя золотесенькая!

Они поцеловались и; словно не зная, что делать дальше, растерянно оглядели друг друга.

– Вы сердитесь, Иван Степанович?

– На кого? Что ты, звёздочка!.. – удивился гетман. – А… впрочем, сержусь. Думаешь, мне и байдуже, что ты вдруг крылышками затрепыхала и улетела от дида старенького?

Нарочитая развязность Мазепы подсказала девушке, что её возвращению не очень-то обрадовались.

– Я мимоездом, – сдерживая обиду, сказала она. – По делу… Если можете меня выслушать, я сейчас начну.

– К чему сердце портить, панночка? Не надо волноваться. Нехорошо.

Он прижал её к себе и, не выпуская из объятий, увёл в парадные покои.

– Так по делу, говоришь?

– Иван Степанович, – с мольбой взглянула на него Кочубеевна. – Скажите, Иван Степанович, по чистой совести…

Мазепа почтительно прижал к сердцу обе руки:

– Твои соловьиные песни… Да, твои песни, говорю, соловьиные я готов слушать и из могилы.

– По всей совести, Иван Степанович, скажите… Как перед Богом прошу! Ведомо вам про челобитную на вас?

– Мне неведомо, так всей Украине ведомо, – горько усмехнулся гетман.

– Что же вы делать будете, Иван Степанович?

– А что бы ты на моём месте сделала, звёздочка? Ты на моём месте что сделала бы?

– Я женщина, мой ум короткий. Я за тем и приехала, чтобы вы меня научили.

Гетман покривился и хрустнул пальцами.

– За что? Боже, за что? Не за то ли, что я друг его верный? Не за то ли, что я хочу его тестем своим назвать?

От последних слов веяло таким теплом, что лёд в сердце Матрёны растаял.

Гетман торжествовал. «С годок бы ещё не выпускать тебя из рук, ласточка моя, – ухмылялся он про себя. – Только бы за тобой, ширмочкой шёлковой, спокойненько до дела дойти: от москалей Украину освободить».

– Коханочка… звёздочка, – говорил он вслух. – Целуй. Целуй меня, старого…

Намиловавшись с гетманом, Кочубеевна в тот же день отправилась домой. Правда, никакого решительного ответа Мазепа ей не дал и ничего не сулил. Но он так был с ней нежен и с таким наслаждением вслух мечтал о часе, когда поведёт её под венец, что она невольно укрепилась в надеждах на будущее и чувствовала себя очистившейся от всяких грехов.

Любовь Фёдоровна знала, куда ездила Матрёна. Едва беглянка выбралась на сотниковой лошади за околицу, как ей вдогон был отправлен Яценко. И хотя перехватить девушку казаку не удалось, он точно рассказал, в какой светлице сидела она с Мазепой, как миловались: все выложили ему друзья из гетманской челяди.

– А конь? – выслушав казака, спохватилась старуха. – Я же тебе лучшую лошадь дала!

– Конь? – переспросил Яценко и вперил свой невинный взгляд в потолок. – Какой конь, панна судьиха?

Старуха размахнулась с плеча.

– Ой! – вскрикнул казак, пригибаясь к земле. – Чи не ваша тут пуговица валяется?

Любовь Фёдоровна не задела и волоса Яценки.

– Тьфу ты! Да то и не пуговица, – рассмеялся он, ловким прыжком отскочив подальше от Любови Фёдоровны. – То чистые слюни, хай им хвороба!

– Конь где?! – завопила судьиха. – Харцыз![241] Скажи, куда сховал лошадь?!

Тут пришёл черёд рассердиться казаку:

– Я? Харцыз? Та я ж… Та краше на шибиницу[242] идти, чем слухать такое! Та я ж загнал его, сиротину. Все бачили. Скакал, скакал, а он так и повалился, несчастный.

В тот же день в гетманской карете прикатила в Диканьку Матрёна.

– Выгнал? – встретила её мать.

– Да, выгнал! – не помня себя от этой новой обиды, крикнула девушка – И тебя с батькой выгонит за донос!

Кочубеевна тут же спохватилась Но было поздно: перед ней уже стояли потрясённые отец и Искра.

– Так он узнал?

Раз проговорившись, девушка, уже не останавливаясь, выложила все что знала и даже то, о чём гетман не обмолвился и намёком.

– Сам Иван Степанович клялся перед иконой: «Заарестую Василия Леонтьевича и Искру, буду держать их в Батурине под замком, покудова не пойдут на покуту к государю Петру Алексеевичу. Тогда и я им прощение дам». Так и сказал.

– Как на ладони видно его прощение бисово, – исказив в мёртвой улыбке лицо, безнадёжно махнул рукой полковник. – Горяча будет гетьманьска ласка…

Матрёну заперли в чулан и сторожить приставили того же Яценку.

– Эге! – похвалялся он перед ключницей. – Ещё тот не родился, что у Яценки щось схарцызит. А найбильш того – живую дивчину. Та не сроду! – И, играя нацепленной ради этого случая турецкой саблей, он важно вышагивал по сумрачным сеням.

Утром Кочубей и Искра выехали налегке, якобы прогуляться по округе, и больше в Диканьку не возвратились.

Через два дня они прибыли в маетность Искры – Коломак. Здесь было около сотни казаков, верных полковнику и готовых честно постоять за него и за генерального судью.

Едва передохнув, Искра приступил к возведению на своей пасеке крепости.

– Нет, тут нам не удержаться, – покачал головой Василий Леонтьевич, осматривая игрушечные строения. – Одной пушкой всё снесут.

Искра вынужден был согласиться с Кочубеем. Крепостца действительно казалась скорее каким-то сараем.

Пока они рядили, как быть, к ним прискакал лазутчик:

– Панове! Гетьманьски сердюки идут великим войском на Коломак.

Судья и полковник, не теряя ни минуты, бросились к коням и ускакали в местечко Красный Кут, под защиту ахтырского полковника Федора Осипова.

Слух о побеге Кочубея пронёсся по всей Украине и замутил казацкие умы. Только и разговоров было и в нищих хатах, и в панских хоромах, что о генеральном судье да о доносе его на Мазепу. Шли ожесточённые споры между сторонниками и врагами Василия Леонтьевича.

Больше всех горячились запорожцы и разбойные ватаги. За измену царю они готовы были низко поклониться гетману. Они и не видели измены в том, что обращённая в вотчину московских бояр Украина отложится от России. Кто же виноват, что русские обманули казаков? Не Москва ли подписала с Богданом Хмельницким договор? Не московский ли царь Алексей Михайлович клялся, что кроме подмоги военной на случай войны он ничего иного от Украины не добивается? А на поверку вольных казаков холопами московскими сделали, дома разорили, наслали сюда володеть и править народом москальских сановников… Молодец гетман!

Однако запорожцы и станичники пока что не переходили открыто на сторону Ивана Степановича. Их смущали слухи, будто гетман продал Украину ставленнику Речи Посполитой Станиславу Лещинскому и шведскому королю Карлу XII.

Тут надо было крепко подумать! Долго ли попасть впросак, из огня да в полымя?

А Мазепа тем временем не дремал. Диканьку окружили сердюки и царёвы солдаты. Почти все взрослые казаки в маетности Кочубея были переловлены и отправлены в город. Спаслась лишь малая горсть людей: то Яценко, каким-то образом пронюхав о близкой напасти, предупредил своих товарищей и бежал вместе с ними.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын почти не разлучался с гетманом. Он никак не мог понять, почему Пётр строго-настрого приказал следить за каждым шагом Мазепы. «Наветам» Кочубея Голицын не верил и даже смеялся над ними.

– Неужто же, – часто повторял он в кругу близких друзей, – не разумеет государь, что судья зуб точит на Ивана Степановича, за дочку мстя? Взять бы того Кочубея да казнить, чтоб другим неповадно было на добрых людей клеветать.