Девушка хотела возразить, но хохот общинников смутил её окончательно.

Не успела она опомниться, как кто-то прикрепил к её платочку на голове согнутую венком еловую ветку и закружил с Василием вокруг молодой и стройной сосны.

Тешата снял шапку, поднял над головой прутья, связанные восьмиконечным крестом и, приплясывая, затянул на церковный лад:

— Како сосна стройна, крепка, молода, тако да брачущиеся окрепнут! И како сучьев на той сосне, тако да умножится род высокой раба Божия Васьки и рабы Божией Кланьки — стряпки вольницы нашей многопреславной!

— Аминь! — рявкнули в один голос общинники и наперебой полезли целоваться с молодыми.

Чинно, построившись парами, проводили товарищи в чисто убранную землянку Василия с молодой женой.

На другой день никто не пошёл на охоту.

Рубленники варили мёд, а молодая с другими общинниками жарили медвежью тушу к свадебному пиру.

Осиротел лес. Давно улетели птицы на тёплый постой. Медведь убрался в берлогу, и хитрая мышь переселилась с потомством своим из насиженной норки поближе к муравьиной казне. Усердно заработали северы, обряжая в белые убрусы, кокошники и епанчи деревья и землю. Ветер студёными языками своими непрестанно наводил на обновы серебряный лоск.

Общинники по уши ушли в звериные шкуры и высокие островерхие шапки. День и ночь в дозорных берлогах тлели костры.

По первопутку Выводков отправился искать дорогу к ближайшему городу. Днём он таился в кустарнике, чутко прислушиваясь к каждому шороху, и всё поглядывал в небо, чтобы как-нибудь отличить в свинцовом шатре восход, закат, полдень и полунощную сторону. Ночью он чувствовал себя смелее. Можно было бесшабашно двигаться среди кладбищенской тишины, мурлыкать весёлую песню и без опаски грозиться незло в сторону, откуда нет-нет да поблёскивали горячие волчьи зрачки. Да и чего остерегаться зверей? Вот человека — другая статья. Тут ухо держи востро!

На второй день рубленник выбрался на широкую дорогу. Вдалеке, на огромной поляне, пыхтел окутанный дымом будный стан.

Пораздумав, Василий нащупал под волчьим тулупом охотничий нож и, перекинув на левое плечо оскорд, направился к стану.

В хозяйской избе гость долго отогревался и деловито соскабливал ногтями с заросшего буйною бородою лица иней и ледяные сосульки.

Хозяин сидел в стороне и любопытно разглядывал незнакомца.

— Издалеча?

— Напрямик, отец, из материнского брюха в утробу земную.

Кудрявая и сизая, как пена прокисшего пива, бородка хозяйская колыхнулась в неслышном смехе.

— Бывалый, видать, паренёк! Умелец ответ держать!

— А покормишь — и песню сыграем!

И, усаживаясь на чурбачке:

— Поди, до города мне не малость осталось махать?

— До Венева?

— А то ж куда? Не до Мурома же!

— Рукой подать. За день трижды яз оборачиваюсь.

Понемногу они разговорились.

Узнав, что у Василия имеется изрядный запас пушнины, хозяин засуетился и достал из подполья вина.

Общинники завели с будным станом оживлённую связь. В обмен на меха хозяин давал им денег и ржи.

Чтобы быть поближе к незнакомым людям, трое рубленников подрядились в стан на работу.

По ночам, когда всё засыпало, рубленники тайком уходили к своим дозорным и подробно рассказывали обо всём, что слышали за день.

Вскоре в лесной деревушке стало известно, что веневский боярин собирается на Святках[54] с гостями в стан на охоту.

В Сочевник[55] общинники покинули свои землянки и окружили примыкающую к стану чащу.

Василий исподлобья поглядывал на жену, обряженную в меховые сапоги, волчий тулуп и высокую кунью шапку.

— Ну, прямо тебе человек, а не баба! — умилялся он. Клаша ласково улыбалась и туже стягивала повязку, охватывающую живот.

Вдалеке послышался лай. По дороге, раскинувшейся голубеющей простынёй, выросли неожиданно конные, и тут же вынырнули из-за поворота три колымаги.

Псари сдержали запушённых снегом и инеем псов.

Холопи бросились к боярам и подставили им согнутые спины свои.

Василий, зарывшись по шею в снег, наблюдал из-за сосны за прибывшими.

«Погоди, каты, похолопствуете и вы ужо!»

Едва загонщики были расставлены по местам, боярин с гостями ушёл в глубину леса.

Батожник забежал далеко вперёд. Вдруг он обо что-то споткнулся и упал лицом в сугроб. — Нишкни!

Перед носом его завертелся кулак.

— А и не духом единым!

В деревьях запутался чуть слышный посвист. Общинники выскочили из засады и бросились на загонщиков.

Холопи, увидев направленные на них луки, покорно свесили головы.

— Нас-то пошто? Мы не свои… мы господаревы…

Их связали и свалили в кучу.

Выводков впереди небольшого отряда полз по снегу к псарям.

Зачуяв чужих, псы насторожённо обнюхали воздух.

Рубленник подал сигнал. Град стрел пронзил пёсьи морды. Тишь пробудилась визгом и заливчатым лаем.

Озверелый боярин затопал ногами.

— Подать мне ловчего!

И, щёлкнув плетью, бросился в сторону стана.

Его окружили отделившиеся от сосен белые призраки.

— Не гневался бы, боярин!

Василий навалился на князя и прежде, чем тот что-либо сообразил, заткнул ему лыком рот.

В будном стане тщетно дожидались возвращения охотников. Переполошённый хозяин сам поскакал верхом в город подать весть о пригоде.

Общинники увели полоненных в свою деревушку. На поляне с их глаз сняли повязки. Низко кланяясь, к боярам подошёл Тешата.

— А не показали бы нам милость, гостюшки дорогие, не наградили бы вольницу шубами да кафтанами с княжеских плеч?

Общинники одобрительно загудели.

Заложив два пальца в рот, Василий пронзительно свистнул.

Из землянки выбежала Клаша и потянула за собою цепь. Упираясь и глухо воя, за нею шагал волчонок.

Один из рубленников потёр весело руки.

— Стосковался, серячок, по говядинке!

Бояре сбились теснее и молчали.

Выводков по-приятельски похлопал веневского вотчинника по плечу.

— Али боязно?

И, снисходительно улыбаясь, причмокнул.

— Ништо тебе, не укулеешь!

Холопей тем временем повели в общую землянку и усадили за стол.

Клаша суетилась у огня. Общинники, облизываясь, распаковывали боярскую снедь, которую не позабыли унести из колымаг.

Обряженные в росомашьи шубы, в земские ферязи и кафтаны, в шапках с собольей опушкой, сбитых ухарски набекрень, в землянку ввалились староста, казначей и два рубленника.

— Батюшки! Падай в ноги, холопи! — заревели, покатываясь от хохота, общинники.

По обычаю, далеко от Кремля остановились кони Ряполовского. Боярин, кряхтя, вылез из колымаги и, нащупав глазами церковь Иоанна Лествичника[56], что под колоколы, трижды перекрестился.

— Дай Бог здравия гостю желанному! — раздалось неожиданно за спиной.

Симеон оглянулся и так взмахнул руками, точно собирался подняться на воздух.

— Спаси Бог князя Ондрея!

Ондрей подозрительно оглядел холопя, державшего под уздцы его аргамака, и отвёл Симеона в сторону.

— А и повстречались мы с тобой, Афанасьевич, почитай… — голос его упал до едва слышного шёпота, — у смертного одра Иоаннова.

Ряполовский просветлел.

— Выходит, что задумано в земщине, то и Богом утверждено?

Целительным зельем вошла в его совесть благая весть.

«Преставится в Бозе… сам стол очистит…» — счастливо прыгало сердце. Однако он сдержал радость и глубоко вздохнул.

— Не было бы тут, князюшко, затеи какой?

Ондрей убеждённо тряхнул головой.

— Яз, Курбской, сказываю тебе! Сам Лоренцо, басурмен- лекарь, той хвори не берётся вон изогнать.