Над валуном рос большой куст черники. Значит, подумал я, Броделл собирал ягоды, и ему выстрелили в спину. Потом я обратил внимание на сломанные ветки, в том числе веточки на кустах черники, камни, сдвинутые со своих привычных мест, затоптанные ягоды и прочее. Тут топталось множество людей. Должно быть, они искали гильзы. Я повернулся и попытался найти взглядом то, что меня интересовало больше всего, — укрытие для нападавшего. На расстоянии в сотню ярдов простирались лишь заросли черники и валуны, а дальше шли кустарники и одинокие деревья. Даже житель Нью-Йорка вроде меня наверняка смог бы приблизиться к своей жертве ярдов на сорок, не говоря уж о человеке, который привык ходить на оленя и лося. Но сорок ярдов — это слишком большое расстояние, чтобы точно поразить цель из пистолета, значит, сделал я вывод, стреляли из ружья. Однако в Монтане в разгар лета никто не ходит на охоту с ружьем, разве что на койотов. Но из-за койота вряд ли стоило взбираться на Блю-Граус-Ридж.

Я набрал пригоршню ягод и сел на камень. Как же я был глуп, когда думал, будто осмотр места происшествия даст мне ключ к разгадке. Ничего подобного не произошло и теперь уже не произойдет. Я оказался в незнакомом мне мире, хранившем свои тайны. Если благодаря этим уликам и можно вычислить, кто именно подкрался к Филипу Броделлу и убил его, это суждено сделать не мне. Три часа пропали зря. Показался бурундук и, испугавшись меня, тут же удрал. Я взял камешек размером с мяч для гольфа, и, когда бурундук выскочил снова, запустил в него, но, конечно же, промазал. А ведь в хижине бурундуки были моими лучшими друзьями! Недовольный всем на свете, я стал спускаться с холма и добрался до машины, оставленной у дома Фарнхэма, даже ухитрившись не сломать себе ногу. Там по-прежнему никого не было видно. Когда я вернулся в хижину Лили, до ужина оставалось еще полчаса — ужин подавали в шесть.

Ужинать полагалось в повседневной одежде, но поскольку я испачкался, то решил пойти к себе в комнату, ополоснуться и надеть чистую сорочку и просторные коричневые шерстяные брюки. Когда я причесывался, послышался легкий стук в дверь небольшого холла, отделявшего мою комнату от комнаты Лили, и я пошел открывать. Лили была все в той же зеленой сорочке и брюках. Увидев, что я переоделся, она спросила:

— У нас будут гости?

Я рассказал ей, где побывал, объяснив, что валун находится ярдах в двухстах к северу от того места, где, как она однажды видела, я снял с дерева глупую тетерю. И пересказал ей содержание моих бесед с Алмой и Кэрол.

— Не знаю, как считаешь ты, — заявил я, — но, мне кажется, Кэрол верить можно. Из числа подозреваемых я ее исключаю. Положи она руку на Библию, я бы, может, еще и засомневался, но она поклялась седлом, и я ей поверил.

Лили помолчала и кивнула.

— Ну что ж, значит, она не лжет. Однажды я хотела опробовать это седло на Кошке — просто посмотреть, как оно сидит, — но Кэрол мне не позволила. Ты прав: если бы она застрелила Броделла, то созналась бы тебе. Только не воображай, что ты лучше меня разбираешься в женщинах!

Лили, конечно же, хотела опробовать седло не на рыси и не на пуме. Кошкой она назвала свою пегую кобылицу — три года назад, когда Лили на нее впервые села, та перепрыгнула через широченную канаву.

Завтракали и обедали мы за столом у большого окна на кухне, там же и ужинали, хотя обычно ужин сервировали на веранде, где вместо стекол была сетка от москитов, со стороны ручья. Трапезничать на веранде было хлопотным занятием — из Нью-Йорка Лили привезла одну Мими, а местную прислугу брать упорно отказывалась, поэтому подавали на стол и убирали со стола мы сами. В тот вечер в меню были филе миньон, печеный картофель, шпинат и шербет из малины, причем все продукты, кроме картофеля, взяли из огромного холодильника в кладовой. Филе миньон, обложенные льдом, доставлялись экспрессом из Чикаго. За ручьем у Лили разгуливали тысячи тонн живой говядины, и пищу можно было приготовить попроще и подешевле — однако, опробовав этот способ, признали его неудовлетворительным.

За столом на веранде Лили всегда сидела лицом к ручью, протекавшему всего в дюжине шагов. Слева от нее восседал Уэйд Уорти, Диана Кэдэни — напротив, а справа — я.

Взяв нож, Диана сказала:

— Мне сегодня пришла в голову ужасная мысль.

Разумеется, это был пробный шар. Его подхватил Уэйд, которого я так толком и не раскусил. На его пухлом лице с широким носом и квадратным подбородком возникала целая гамма разнообразных улыбок, и порой их трудно было истолковать. Улыбаясь дружески, он мог сказать что-нибудь язвительное, тогда как мог произнести приятное с саркастической улыбкой на устах. Улыбка, которой он сейчас одарил Диану, была просто вежливой. Он сопроводил ее словами:

— Судить объективно о собственных мыслях никто не в состоянии. Поделитесь же с нами!

— Если бы я не собиралась посоветоваться с вами, — ответила Диана, — я бы об этом даже не упомянула. — Она подцепила вилкой кусочек мяса и принялась его тщательно пережевывать. Диана делала так часто. Возможно, она надеется получить роль, по ходу которой ей придется демонстрировать способности вести беседу и одновременно пережевывать пищу, а тут без практики и не обойтись. Актер может практиковаться где угодно, когда угодно и с кем угодно. Большинство из них так и делают. — Если бы того мужчину не убили, — продолжала Диана, — Арчи бы здесь давно уже не было. Так что, выходит, убийца оказал нам любезность — мысль и впрямь ужасная.

— Мы поблагодарим его, когда узнаем, кто он, — заметила Лили.

Диана проглотила кусок и изящным движением воткнула в картофелину вилку.

— Я не шучу, Лили. Мысль и впрямь ужасная, но она подсказала мне одну идею. Можно было бы сочинить пьесу о женщине, которая проделывает всякие жуткие вещи — лжет, ворует, уводит чужих мужей, возможно, даже убивает кого-то. Но вся соль в том, что всякий раз, когда она причиняет кому-то боль, это помогает другим людям. К примеру, одних она заставляет испытывать страшные муки, зато другие, а их в десять раз больше, получают от этого какую-то выгоду. То есть своими поступками она приносит гораздо больше добра, чем зла. Я еще не решила, какой будет финальная сцена — пусть ее придумает тот, кто напишет эту пьесу, но она может получиться великолепной. И подойдет для любой актрисы. Мне уж точно.

Картофелина была съедена, теперь дожевывался последний кусочек мяса. У Дианы и впрямь это здорово получалось, правда, она обладала неоспоримым преимуществом — у нее было весьма привлекательное личико. Девушке с хорошенькой мордашкой нужно быть настоящей неряхой, чтобы окружающим захотелось смотреть куда-то, а не на ее лицо.

Диана подняла глаза на Уорти и сказала:

— Вы писатель, Уэйд. Почему бы вам не взяться за это?

Тот покачал головой.

— Это не для меня. Предложите Олби или Теннесси Уильямсу. Что же относительно того, будто убийца оказал нам любезность, то, по моему мнению, не такая уж она и большая. За эту неделю мы Арчи почти не видели. — Он посмотрел на меня с дружеской улыбкой. — Как продвигается дело?

— Прекрасно. Осталось лишь добиться признания. В тот день Диана собирала чернику. Ей попался великолепный куст, а Броделл пришел и оттолкнул ее. Вот она его и застрелила. К счастью…

— Из чего? — спросила Диана.

— Не перебивайте. К счастью, подоспел Уэйд, он как раз охотился на мешетчатых крыс. Он выстрелил, но попал Броделлу в плечо, и тогда вы, Диана, попросили его дать ружье вам.

— Сознаваться мы не собираемся, — произнес Уэйд. — Придется вам это доказать.

— Ну что ж… Вам что-нибудь известно о врожденной радиации?

— Нет.

— О том, что врожденная радиация у всех разная, как и отпечатки пальцев?

— Звучит обнадеживающе.

— Не только обнадеживающе, но и вполне научно. Удивительно, как вообще можно что-то раскрыть без современных достижений. Я сегодня поднялся на Блю-Граус-Ридж с новым счетчиком Гейгера, и он выдал вас с Дианой с потрохами. Вы оба побывали там. Теперь я знаю все, что нужно…