Я испытал великое облегчение: значит, слабоумие у меня еще не началось. Помню, я даже улыбнулся, вернулся, сел на свое место, и тут-то до меня дошло… Я сказал студентам: «Лекция закончена». Они ушли. Примерно через час секретарша принесла мне пальто и шляпу. Я спросил: «Как?» Она ответила: «Кровоизлияние в мозг». «Надеюсь, он не мучился?» — сказал я. Я же подозревал, что не было никакого кровоизлияния в мозг.

— Тогда пытались замять дело. — Плохо старались. Уже через день газеты написали, что он прострелил себе голову.

— А где были вы?

— Дома, в прихожей. Мне было десять, и я уже научился хорошо делать бумагу, мы этим занимались вместе с отцом. Иногда он был снисходителен и учил меня всяким вещам. Он знал все, не мне вам это говорить. Я собрался ему рассказать, как здорово у нас получилось, но потом передумал: за ужином не о чем будет говорить. Я решил подождать до ужина, и тут услышал выстрел. Помню, как стоял на пороге его комнаты, отца не было видно, он лежал на полу за кроватью, но я увидел кровь, она текла ручейком, я еще подумал, слава Богу, краску разлил не я, — и потом увидел, как красиво получилось, как не хватало комнате этого ручейка, он расцветил ее, и вообще… В конце концов я очнулся, пошел к телефону, вызвал полицию, а когда они приехали, попросил у них пистолет. Они сказали, что это вещественное доказательство. Ладно, дайте, когда дело закончится, сказал я. Они ответили, что оружие подросткам не дают. Но я иногда очень настойчивый парень, так что, сами понимаете, этот пистолет сейчас у меня. Брат добыл его для меня, ему тогда было двадцать. Когда и мне разрешили по закону, я начал упражняться. Теперь я метко стреляю.

Они остановились перед красивым зданием, у входа в которое стоял швейцар.

— Зачем это?

— Не знаю. Я надеялся, что Маккарти будет еще жив. Я ведь думал тогда так: физически я не силен, сами видите, не тяжеловес, а было бы очень здорово шлепнуть пару мерзавцев до того, как они шлепнут тебя. Теперь я храню пистолет, потому что он мой, потому что он отцовский. Не знаю, зачем я его храню. Всего хорошего, профессор. — Леви повернулся, собираясь уйти.

— Том.

Боже, он назвал меня Томом!

— Да, сэр?

— Почему ты не ответил, что цитата из Теннисона? По твоему лицу было видно, что ты знал.

— Испугался.

Бизенталь кивнул.

— Да, я устрашаю людей, но я и старался добиться этого эффекта. Аки лев рыкающий…

Леви взглянул на Бизенталя. Он смущен, подумал Леви, потому и запнулся.

Затем слова Бизенталя вырвались залпом:

— Я плакал в тот день, Том, когда он умер. Я хочу, чтобы ты знал это.

— Всем нам в тот день было невесело, — ответил Леви.

Сцилла стоял у входа во дворец и смотрел вдоль Принцесс-стрит. Темнело быстро, но Принцесс-стрит оставалась такой же прекрасной, ничто в Эдинбурге не могло сравниться с ней, да и во всей Шотландии и Британии, и в Европе, да, пожалуй, на всем этом и даже на том свете. Она — дар Всемогущего, он будто бы специально собрал лучшие магазины с Пятой авеню и расставил их здесь, вдоль Центрального парка, но затем, не удовлетворенный обыкновенной зеленью, воздвиг посреди парка огромный холм высотой в сотни футов, увенчанный великолепным пряничным дворцом. Если уж выбирать себе улицу для последнего часа, лучше Принцесс-стрит не сыскать.

Хватит думать о последнем часе.

Но Сцилла не мог с собой ничего поделать. Он стоял на пронизывающем ветру, любуясь огнями чудесных магазинов, которые напоминали о роде человеческом, точнее, о его отсутствии. Правая рука побаливала, швы жгли огнем.

Робертсон опаздывал. Можно было не беспокоиться, если бы опаздывал кто-то другой. Но Робертсон славился своей пунктуальностью. Если ты сидел в Лондоне, а он звонил из Бейрута и говорил: «Встретимся во вторник в 2.30, на горе Эверест, северный склон, на полпути к вершине», то тебе придется искать уважительную причину, если прибудешь к месту без двадцати три.

Надо надеяться, задерживается он по безобидной причине; может, машина застряла в пробке или колесо спустило. Вся Принцесс-стрит была на виду, транспорт шел беспрепятственно. Если бы у Робертсона спустило колесо, он не стал бы с ним возиться. Он сел бы в такси и приехал точно в назначенное время, как всегда.

Может быть, он уже мертв? С его-то сердцем он может загнуться в любую минуту. Мало того, что Робертсон толстый, он еще и много курил, и пил изрядно, ел тяжелую пищу, так что, по логике, приступ не исключен.

Но в последнее время происходят странные события, взять хотя бы этот недавний случай с Ченом. Весьма вероятно, что Робертсон умер насильственной смертью. Дай Бог, что все не так. Хотя их отношения были исключительно деловыми, в какой-то мере даже незаконными, и не имели ничего общего с Отделом, Сцилла все же надеялся, что Робертсон мог умереть во сне, после любимого плотного ужина: двойной порции копченой лососины, антрекота с кровью и со всевозможными овощами в гарнире — соусе из масла и желтков, и чрезмерно большой порции профитроля на десерт.

Сцилла стоял в нерешительности. Робертсон задолжал ему после последней операции около двадцати тысяч долларов. Сцилла чувствовал, что слишком долго засиделся в Эдинбурге, давно пора убираться в Париж, выезды из Лондона должны быть кратковременными, чтобы Отдел ими особо не заинтересовался.

К черту, решил Сцилла и начал спускаться с холма на улицу. Я все равно посмотрю, что там стряслось, хочу знать точно, что Робертсон не мучился. Робертсон владел лучшим антикварным магазином в Шотландии, специализировался по драгоценностям, из-за них его, видимо, и убили. Алчность. Вот она — простая и обычная причина. Робертсон, наверное, слишком энергично протестовал, воры запаниковали и убили его.

Робертсон нравился Сцилле. У них было мало общего, но он все же испытывал симпатию к этому старому толстому педику. Однажды, когда он привез очередной груз, неожиданно заявились родители Робертсона, и они все вчетвером отправились в ресторан. Обедали в ресторане на Фредерик-стрит, где тут же поднялись суматоха и волнение, ибо Робертсон был постоянным и богатеньким клиентом.

И о чем же они говорили за столом? О девушках.

Все было очень мило. Родители и не подозревали, что их Джек — один из самых известных педерастов в Западной Европе. И Робертсон держался весьма непринужденно, даже сокрушался по поводу того, что он все еще холостяк, что девушки его не любят, что он толстый и некрасивый.

Сцилла проехал в такси мимо магазина Робертсона на Грасс-маркет. Окна не светились. Никаких признаков жизни. Рядом стояло пустое здание, из него на Сциллу повеяло смертью.

Проехав еще квартал, Сцилла вышел, расплатился с таксистом, вернулся к магазину Робертсона и встал напротив него, наблюдая. Внутри — тишина. Ни звука.

Сцилла пересек улицу и без труда открыл дверной замок: ему опять пригодился перочинный нож. Робертсон жил в этом же доме, над магазином, и Сцилла, бесшумно ступая, пошел по лестнице вверх. Спальня Робертсона была на третьем этаже, через открытую дверь он увидел распластанное на кровати тело. Убит?!

Сцилла вошел в комнату и замер, ошеломленный.

Робертсон храпел. Толстый мерзавец не убит, он дрыхнет. Сцилла зажег лампу у кровати.

— Джек, Дже-ек.

Робертсон заморгал, удивленно уставившись на него, и Сцилла понял: Бог ты мой, все это время, пока я считал его мертвым, он считал мертвым меня, вот почему и не явился.

Сцилла сел на стул у светильника.

— Почему ты не пришел, Джек?

— Наша встреча назначена на завтра, — сердито ответил Робертсон.

— Ты думал, что меня уже нет в живых, так?

— Я не отвечаю на дурацкие вопросы.

— Почему ты решил, что я мертв?

Сцилла откинул одеяло, которым укрылся Робертсон.

— Сцилла, Боже мой, что за чепуха?

— Я могу заставить тебя говорить. Не доводи меня!

— Пойдем на кухню, я голоден. Только пижаму накину. — Робертсон затрусил к шкафу.