Затем откуда-то из потаенных глубин выплыли высокие бокалы.

Арвардан взял зеленый и на миг приложил его к щеке, чтобы ощутить холодок, а потом поднес к губам.

— Как раз в меру. — Он поставил бокал на подставку, устроенную на подлокотнике кресла. — Вы правы, прокуратор, есть тысячи радиоактивных планет, но только одна из них обитаема — вот эта самая.

— Что ж, — Энниус отпил, смакуя свой напиток и немного смягчаясь от его бархатистого вкуса. — В этом смысле она, пожалуй, уникальна. Но этакой уникальности не позавидуешь.

— Дело не только в статистике, — продолжал Арвардан, попивая свой коктейль. — Вопрос гораздо обширнее и открывает громадные возможности для размышлений. Биологи доказали — или утверждают, что доказали, — будто на планете, где радиоактивность атмосферы и океана превышает определенную величину, жизнь не может развиться. Так вот, радиоактивность Земли значительно превышает эту цифру.

— Интересно, я этого не знал. По моему разумению, это должно служить убедительным доказательством того, что земляне в корне отличаются от всех прочих жителей Галактики. Вам это, наверное, на руку, вы ведь сирианин. — Энниус сардонически хмыкнул и произнес доверительно: — Знаете самую большую трудность, с которой я сталкиваюсь, управляя Землей? Это сильнейший антитеррализм, повсеместно существующий в секторе Сириуса. За который земляне платят той же монетой. Я не хочу, конечно, сказать, что антитеррализм в более или менее острой форме не распространен по всей Галактике, но Сириус стоит особняком.

— Лорд Энниус, я отрицаю свою причастность к этому, — с жаром ответил Арвардан. — Нетерпимости во мне меньше, чем в ком бы то ни было. Как ученый, я всей душой верю в единство человечества и отношу к этому единству даже и землян. Жизнь в основе своей одинакова — вся она основана на коллоидном растворе протеинов, который мы называем протоплазмой. Эффект радиоактивности, о котором я только что говорил, относится не только к определенному виду человечества или к определенным формам жизни. Он относится ко всем формам жизни, поскольку вытекает из квантовой механики протеиновых молекул. Он относится и ко мне, и к вам, и к землянам, и к паукам, и к бактериям. Ведь что такое протеины? Как вам, наверное, известно и без меня, это чрезвычайно сложные соединения аминокислот с разными другими компонентами, образующие замысловатые трехмерные фигуры, столь же неустойчивые, как солнечный луч в пасмурный день. Эта неустойчивость и есть жизнь — ведь она постоянно колеблется, чтобы сохранить себя, подобно тросточке на носу акробата. И это чудодейственное вещество, протеин, сначала должно возникнуть из неорганической материи — лишь тогда зарождается жизнь. И вот в самом начале, под влиянием лучистой энергии солнца, органические молекулы гигантского раствора, который мы называем океаном, начинают усложняться. Один путь ведет от метана к формальдегиду, а затем к сахарам и крахмалам, другой путь — от мочевины к аминокислотам и протеинам. Все эти атомы соединяются и распадаются, конечно, чисто случайно: в одном мире процесс может длиться миллионы лет, в другом — всего несколько сот. Гораздо вероятнее, разумеется, что процесс будет продолжаться миллионы лет, а еще вероятнее, что дело кончится ничем. Современная физическая химия точно воссоздала всю цепочку необходимых реакций и рассчитала, сколько на них затрачивается энергии, то есть сколько энергии нужно для перемещения каждого атома. Так вот, не остается никаких сомнений, что критические стадии зарождения жизни требуют как раз отсутствия лучевой энергии. Вам это покажется странным, прокуратор, но фотохимия — наука о химических реакциях под влиянием лучевой энергии — сейчас получила большое развитие, и она доказывает нам, что и самая простая реакция может пойти в двух противоположных направлениях в зависимости от того, влияет на нее квантовая энергия света или нет. В обычных мирах единственный или, по крайней мере, главный источник лучевой энергии — это солнце. Под покровом облаков или ночью углерод и азот слагаются и разлагаются по-своему, пользуясь отсутствием импульсов энергии, которые солнце излучает, точно пускает шары в неисчислимую массу бесконечно малых кеглей. Но в радиоактивных мирах, светит там солнце или не светит, каждая капля воды, хоть ночью, хоть на пятимильной глубине, излучает всепроникающие гамма-лучи, которые бодают атомы углерода — активизируют их, как выражаются химики, — и ключевые реакции идут по пути, на котором жизнь никогда не зародится.

Арвардан допил свой бокал и поставил его на погребец. Машина тут же втянула его внутрь, чтобы помыть, стерилизовать и подготовить к следующему заказу.

— Не хотите ли еще? — спросил Энниус.

— Спросите меня об этом после обеда. Пока что с меня вполне достаточно.

Энниус, постукивая заостренным ногтем по ручке кресла, сказал:

— Вы рассказываете захватывающие вещи, но, если все обстоит именно так, как же тогда Земля? Как могла зародиться жизнь на ней?

— Ага, видите — вот и вас это заинтересовало. Я думаю, что ответ очень прост. Радиоактивность выше уровня, допускающего создание жизни, все же недостаточно высока, чтобы уничтожить уже существующую жизнь. Жизнь может видоизменяться, но не погибнет, если избыток радиации не слишком уж огромен. Понимаете, тут совсем другая химия. Одно дело — помешать соединяться простым молекулам, другое — разрушить уже сложившиеся молекулярные конструкции. Это совсем не одно и то же.

— Я не улавливаю, что же из этого следует?

— Разве это не очевидно? Жизнь на Земле возникла до того, как планета стала радиоактивной. Дорогой мой прокуратор, это единственное возможное объяснение, иначе пришлось бы отвергнуть или факт существования жизни на Земле, или половину химической науки.

— Вы серьезно? — недоверчиво спросил Энниус.

— А почему бы и нет?

— Да как же может планета стать радиоактивной? Радиоактивные элементы живут в коре планеты миллионы и биллионы лет, так меня учили в университете на моем курсе юриспруденции. Они должны были так же спокойно лежать и в глубокой древности.

— Но ведь существует искусственная радиация, прокуратор, уровень которой может достигать огромных величин. Есть тысячи ядерных реакций, при которых создаются различные радиоактивные изотопы. И если предположить, что люди здесь использовали ядерную энергию в промышленных, а то и в военных целях — насколько допустимы военные действия в пределах одной планеты, — то почти весь верхний слой почвы мог в результате стать радиоактивным. Что вы на это скажете?

Солнце заливало кровавым светом горные вершины, бросая красный отблеск на худощавое лицо Энниуса. Подул легкий вечерний бриз, и сонное жужжание тщательно подобранных парковых насекомых стало еще успокоительней.

— По-моему, слишком натянуто, — сказал Энниус. — Начнем с того, что я не допускаю применения ядерного оружия и не допускаю, что оно в такой степени может выйти из-под контроля…

— Естественно — вы недооцениваете ядерную реакцию, поскольку живете в такое время, когда она легко контролируется. Но если кто-нибудь — а то и целая армия — применил ядерное оружие еще до того, как против него была создана защита? Это все равно что бросать зажигательные бомбы туда, где не знают, как тушить их — водой или песком.

— Хм-м… Вы говорите прямо как Шект.

— А кто такой Шект?

— Один землянин. Один из немногих приличных землян, с которыми не стыдно поговорить воспитанному человеку. Он физик. Однажды он мне сказал, что Земля, возможно, не всегда была радиоактивна.

— Ага… Ну, в этом нет ничего удивительного. Ведь свою теорию я не выдумал, а почерпнул из Древней книги, в которой излагается мифическая история доисторической Земли. Я только повторяю ее текст — разве что перевожу несколько туманную фразеологию в соответствующие научные термины.

— Древняя книга? — удивился и чуть насторожился Энниус. — Но где вы ее взяли?

— Собирал отрывки там и сям — это было непросто. Вся эта каноническая информация о нерадиоактивном мире крайне важна для моего проекта, хотя совершенно ненаучна… А почему вы спрашиваете?