— Ну-у, чисто технически он пока ещё несовершеннолетний... — тянет Роберта.

— Чисто технически я вообще не существую, — напоминает ей Кэм. — Не так ли?

Нет ответа.

— Значит, — говорит Кэм, — сделайте так, чтобы я существовал на бумаге. И на той же самой бумаге я подпишусь и отдам свою жизнь в ваше распоряжение. Потому что это будет мой выбор.

Генерал смотрит на сенатора, но тот лишь пожимает плечами. Тогда Бодекер поворачивается к Кэму и произносит:

— Мы подумаем над этим и вернёмся к нашему разговору.

Кэм стоит в своей комнате в вашингтонской квартире, уставившись на закрытую дверь.

В этот таунхаус он возвращается после своих многочисленных встреч и конференций. Роберта называет это «возвращаться домой». Но у Кэма нет чувства, что это его родной дом. Усадьба на Молокаи — вот где дом, а он там не был уже несколько месяцев. Он подозревает, что вернуться туда ему не позволят. Это всё же были для него больше ясли, чем резиденция. Именно там его сплели. Именно там он узнал, кто он такой, и научился управлять своим «внутренним сообществом».

Генерал Бодекер при всей своей неприязни к слову «бёф», которым обзывают кадетов, в отношении Кэма не считает нужным прибегать к эвфемизмам и называет его «внутреннее сообщество» просто «кусками».

Кэм не знает, кого презирать больше: Бодекера за то, что купил его плоть; «Граждан за прогресс» за её продажу или Роберту, чья воля сделала возможным его, Кэма, существование. Кэм по-прежнему стоит и смотрит на закрытую дверь. На ней, то есть в стратегически точно рассчитанном месте, чья-то неизвестная рука развесила полную парадную форму морской пехоты — сияющие пуговицы, наглаженные стрелки... Нарядно, как сказала бы Роберта.

Что это — угроза или приманка?

Кэм ничего не говорит Роберте о форме, когда спускается вниз на ужин. Со времени встречи с сенатором и генералом на прошлой неделе они ужинают у себя в таунхаусе — так важные персоны наказывают их, выражая своё к ним безразличие.

В конце ужина экономка вносит серебряный чайный сервиз и помещает его на стол. Роберта, урождённая британка, не может жить без Эрл Грея.

За чаем Роберта и преподносит Кэму свою новость.

— Мне нужно тебе кое-что сообщить, — говорит она, пригубив чай. — Но обещай, что будешь держать себя в руках.

— Хорошенькое начало для разговора, — отзывается он. — Попробуй ещё раз. И чтобы с улыбками и звоном майских колокольчиков.

Роберта набирает побольше воздуха, ставит чашку на стол и произносит:

— Суд отклонил твоё прошение о праве собственноручной подписи на документах.

Кэм едва не выворачивает обратно всё, что съел, но овладевает собой.

— Значит, по мнению суда, как личность я не существую. Ты это имеешь в виду? Что я просто объект, как вот эта ложка? Или я больше похож на чайник? — Он бросает ложку и хватает чайник. — Да, правильно. Стоит себе чайник, исходит паром, и никого его пыхтенье не интересует!

Роберта отталкивается от стола — ножки стула со скрежетом едут по полу.

— Ты обещал держать себя в руках!

— Ничего подобного! Ты просила, но я ничего не обещал!

Он грохает чайником о стол, и плеснувший из носика Эрл Грей заляпывает белую скатерть. Экономка, ожидающая в сторонке, в испуге ретируется.

— Это всего лишь юридическое определение, только и всего! — убеждает Кэма Роберта. — Ну и что, что они не признают тебя самостоятельной личностью! Я, например, точно знаю, что ты — нечто большее, чем считают эти крючкотворы!

— Потогонное предприятие! — шипит Кэм, и на этот раз даже Роберта не может догадаться, что он имеет в виду. — Твоё мнение ничего не значит, потому что ты всего лишь швея на конвейере, стачавшая меня из кусков!

Негодование вздымается в ней, словно океанский вал.

— О нет, я не просто швея!

— А кто?! Скажешь, что ты моя создательница? Может, я должен псалмы тебе петь? Или ещё лучше — может, мне вырвать своё украденное сердце и возложить на твой алтарь?!

— Прекрати!

Кэм весь сжимается на стуле — перекрученный клубок нервов, ярость, направленная на всех и вся.

Роберта пытается высушить своей салфеткой пятно растекающегося по скатерти чая — задача невозможная. Кэму приходит в голову странная мысль: если бы скатерть по закону наделили правами личности — ей бы понравилось, что какая-то салфетка пытается забрать у неё законную добычу — чай?

— Я хочу кое-что показать тебе, — говорит Роберта. — И когда ты увидишь это, тогда ты, возможно, посмотришь на всё несколько иначе.

Она поднимается, уходит на кухню и возвращается с ручкой и чистым листом бумаги. Сев за стол рядом с Кэмом, она отворачивает скатерть и кладёт лист на сухой участок стола.

— Напиши здесь своё имя.

— Чего ради?

— Увидишь.

Кэму неохота спорить. Он берёт ручку и аккуратно выводит «Камю Компри».

— Хорошо. А теперь переверни листок и напиши снова.

— Да к чему всё это?

— Сделай одолжение.

Кэм переворачивает бумагу и собирается писать, но Роберта останавливает его:

— Не смотри. На этот раз, когда будешь писать, гляди на меня. И говори мне что-нибудь.

— Что говорить?!

— Да что в голову придёт.

Кэм вперяется взглядом в Роберту и пишет своё имя, одновременно выговаривая подходящую цитату из своего тёзки: «Желание быть правым — признак недалёкого ума». Затем он вручает листок Роберте.

— Вот. Довольна?

— А теперь взгляни, что ты написал, Кэм.

Он смотрит на листок. Поначалу ему кажется, что всё правильно, что перед ним его подпись. Но тут в его голове словно щёлкает выключатель, и Кэм видит на бумаге нечто непонятное.

— Что это? Я этого не писал!

— Именно это ты написал, Кэм. Читай.

— Буквы какие-то корявые... Уил Таши... Таши...

— Уил Таши’ни, — произносит Роберта. — У тебя его руки и его двигательный центр в мозжечке, а также соответствующие участки в коре. Видишь? Это его нервные соединения и мышечная память позволяют тебе играть на гитаре и управляют тонкой моторикой.

Кэм не может отвести глаз от написанного. Выключатель в мозгу продолжает щёлкать: «Моя подпись. Не моя подпись. Моя. Не моя».

Роберта смотрит на него с бесконечным сочувствием.

— Как же ты можешь подписывать документы, Кэм, если даже твоя подпись тебе не принадлежит?

Роберте очень не нравится, когда Кэм выходит гулять в одиночестве, особенно по ночам. Но сегодня она не в силах его остановить.

Юноша быстро шагает по мокрой от дневного дождя улице, но у него такое чувство, будто он идёт в никуда. Что-то гонит его, не даёт оставаться на одном месте, словно ему тесно в собственной шкуре. Как там в рекламе? Да, вот оно: Биосистемический синдром дизунификации личности. Идиотское состояние, излечить которое можно только с помощью расплетения.

Все его мечты, все намерения уничтожить «Граждан за прогресс», стать героем, достойным любви Рисы, ничего не стоят, если он всего-навсего вещь, собственность армии. Роберта заблуждается. Это не просто юридическое определение, заморочка крючкотворов-законников. Как она не понимает, что когда кто-то даёт тебе определение, ты теряешь способность определять себя сам? В конце концов он станет тем, чем его считают. Он станет вещью.

Ему нужно каким-то образом заявить о своём существовании вопреки любым утверждениям закона. Нужно что-то, чем бы жило его сердце несмотря ни на какие бумажные определения. Риса могла бы дать ему это. Но ведь её здесь нет...

А может, стоит поискать в других местах?

Кэм начинает обыскивать свою память в поисках мгновений духовной сопричастности. Вот его первая исповедь, вот бар-мицва, вот церемония, где его учат произносить «бисмилля». Он видел, как его брата крестили в греческой православной церкви и как сжигали тело бабушки на традиционных буддийских похоронах. Почти все религиозные верования представлены в его сознании — скорее всего, это сделано с умыслом. Наверно, таков был один из многих критериев, с которыми Роберта подходила к подбору его составных частей. Такая уж она дотошная.