Вавило тряхнул головой, встал и пошел наверх, сильно топая ногами по ступеням, дергая перила, чтобы они скрипели, кашляя и вообще стараясь возможно больше и грознее шуметь. Остановясь у двери, он пнул в нее ногой, громко говоря:

— Отворяй!

Раздался спокойный голос Лодки:

— Кто это?

— Отвори!

Во рту Бурмистрова было сухо, и язык его двигался с трудом.

— Ты, Вавило?

Он налег плечом на филенку двери, без труда выдавил ее. Когда тонкие дощечки посыпались к ногам Лодки, она быстро сняла крюк с пробоя и отскочила в сторону, крича:

— Ты что это, а? Ты — что?

Бурмистров на секунду остановился в двери, потом шагнул к женщине и широко открытыми глазами уставился в лицо ей — бледное, нахмуренное, злое. Босая, в рубашке и нижней юбке, она стояла прямо, держа правую руку за спиной, а левую у горла.

— Глафира! — хрипло и медленно заговорил Вавило, качая головой. — Что ж ты, дьявол, а?

Его рука, вздрагивая, сама собою поднималась для удара, глаза не могли оторваться от упорного кошачьего взгляда неподвижно и туго, точно струна, вытянувшейся женщины. Он не кончил слов своих и не успел ударить — под кроватью сильно зашумело, потом высунулась растрепанная голова Симы. Юноша торопливо крикнул:

— Погоди, Вавило…

Лодка злобно взвизгнула и бросилась вон. Бурмистрову показалось, что она ударила его чем-то тяжелым и мягким сразу по всему телу, в глазах у него заиграли зеленые и красные круги, он бессмысленно взглянул в темную дыру двери и, опустив руки вдоль тела, стал рассматривать Симу: юноша тяжело вытаскивал из-под кровати свое полуголое длинное тело, он был похож на большую ящерицу.

— Ты — прости! — торопливо, вздрагивающим голосом бормотал он. — Ведь она — из жалости ко мне, ей-богу! А я — кто меня, кроме нее? Ты, Вавило, хороший человек…

Вавило таращил глаза, точно ослепленный, и, все ниже наклоняясь к Симе, протягивал руку к нему, а когда юноша сел на полу, он схватил его за тонкую шею, приподнял, поставил перед собой и заглянул в глаза. Сима захрипел, царапая ногтями крепкую руку, душившую его, откидывал голову назад и странно, точно дразнясь, двигал языком; глаза его выкатывались из орбит. Вавило ударил левой рукой «под душу» Симе и сжал его шею всеми десятью пальцами; пальцы сжимались всё крепче, под ними хрустели хрящи, руки Симы повисли вдоль тела и шарили по бокам, точно отыскивая карманы. Он становился все тяжелее. Бурмистров несколько раз встряхнул юношу, отрывая его от пола, и, разжав пальцы, отбросил его от себя. Сима мягко упал под ноги ему, хлопнув ладонью о половицу и стукнув о пол тяжелой головой. Бурмистров покачнулся и, схватясь одеревеневшими пальцами за спинку кровати, свалился на постель.

Когда вошел Четыхер, а за ним в двери явились длинные белые фигуры Фелицаты, кухарки и девиц — он сидел неподвижно, закусив губу, и тупо рассматривал голову Девушкина на полу у своих ног.

— Ты что сделал, пес? — спросил Четыхер.

Бурмистров взглянул на него, вскочил и прыгнул вперед, точно цепная собака, но дворник оттолкнул его ударом в грудь. Вавило попятился и, запнувшись за ноги трупа, сел на пол.

Женщины выли, визжали; Четыхер что-то кричал, вытягивая к Бурмистрову длинную руку, потом вдруг все, кроме дворника, исчезли.

На столе, вздрагивая, догорала свеча, по серой скатерти осторожно двигались тени, всё теснее окружая медный подсвечник. Было тихо и холодно.

Вавило поднялся с пола, сел на кровать, потирая грудь, и негромко спросил:

— Неужто — до смерти?

— Я тебе, пес дикой, говорил: ее — бей, а его не тронь! — укоризненно сказал Четыхер.

— Я не бил! — проворчал Вавило.

Не спуская с него глаз, дворник нагнулся, пощупал тело Симы и сказал, выпрямляясь:

— Не дышит будто? Водой бы его, что ли? — и, разводя руками, продолжал удивленно: — Ну и дурак ты, собака! Какого парня, а? Середь вас, шалыганов, один он был богу угодный! Связать тебя!

Упираясь руками в кровать, Бурмистров сидел и молчал. Дворник подвинулся к нему, взял со стола свечу, осветил лицо, увидал на лбу его крупные капли пота, остановившиеся глаза и нижнюю челюсть, дрожавшую мелкою дрожью.

— Что, дурак, боишься? — спросил он, ставя свечу на стол. — Еще с ума сойдешь — хорошо будет!

Он прислушался — в доме стояла плотная, непоколебимая тишина, с улицы не доносилось ни звука. Потом он долго и молча стоял среди комнаты, сунув руки в карманы и глядя исподлобья на Бурмистрова, — тот сидел неподвижно, согнув спину и опустя голову.

На лестнице раздались тихие шаги — кто-то шел во тьме и сопел.

— Это кто?

— Я, — тихо ответил голос Паши.

— Ну?

— Нету полицейских!

— В город надобно бежать.

Через несколько минут Паша тихонько сказала:

— Куда мне деваться, дядя Кузьма? Мне боязно!

— Сядь на лестницу и сиди! Я — тут!

— С кем ты говоришь? — вдруг тихонько спросил Бурмистров.

— А тебе какое дело?

— Ты бы со мной поговорил…

— Больно нужно! — проворчал Четыхер, но тотчас же строго спросил: — Пошто человека убил?

— А я знаю? — как сквозь сон ответил Вавило. — Нечаянно это! Так уж — попал он под колесо, ну и… Что мне — он?

Бурмистров завозился на постели, тяжко вздыхая, и тихо предложил:

— Ты бы вынес его за дверь?

— Как же! Ишь ты! — сурово воскликнул Четыхер. — Разве это можно трогать до полиции?

— Шла бы эта полиция, что ли, уж…

— Что — мучит совесть-то?

— Нет! — не сразу ответил Бурмистров. — А так, как-то… Ведь верно, он был не вредный человек…

Огонь свечи затрещал, задрожал и погас.

— Ну, вот тебе еще, черт те… — проворчал Четыхер.

Вавило сел на постели, подобрал под себя ноги, скрестил руки на груди, а пальцами вцепился в плечи свои. Он стучал зубами и покряхтывал.

— Затворить бы дверь…

— Чего? — спросил Четыхер и, не получив ответа, угрюмо молвил: — Ты, гляди, не вздумай бежать али что… Ты сиди смирно!

— Бессмысленный человек, — куда я побегу? Хошь — сам пойду в полицию?

— Ладно! Сиди знай…

— Ты думаешь — рад я, что всё это случилось? — бормотал Вавило, видимо, боясь молчания. — Зачем Глашка сделала это?

— Озорники вы тут все!

— Погубил я свою жизнь!

Четыхер спокойно отозвался:

— А ты думаешь что? Конечно, погубил!

Снова оба замолчали. Тьма линяла за дверью, в коридоре ее уже сменил сероватый сумрак.

Нехотя, но громко заскрипели ступени — кто-то медленно поднимался но лестнице.

— Это кто? — спросил Четыхер.

— Охотник! — тихо ответила Паша за дверью.

В двери над головой Четыхера вспыхнуло пламя спички, осветив кривое лицо Артюшки Пистолета, — дворник тяжело приподнялся на ноги и сказал с удовольствием:

— Во-он как, ружье принес…

— Я в лес шел, — объяснил Артюшка, — а Матрена Пушкарева кричит — иди к нам! Где Вавило?

— Я тут! — отозвался Бурмистров скучным голосом.

— Что, брат?

Вавило заворочался, раздраженно говоря:

— Кузьма, к чему тут темнота? Огня надобно!

В поредевшей тьме было видно, как он взмахивает руками, стоя на коленях посредине кровати.

— Вот, Артюша, достигла меня судьба, через бабу достигла, как и следовало…

— Замолол! — презрительно воскликнул Четыхер. — Пашуха, подь-ка и впрямь, тащи огня! — И деловито объяснил Артюшке: — Одним-то нам и при огне боязно было…

А Бурмистров продолжал, обиженно и поспешно:

— Я ведь знал, что просто с ней не кончить, — так оно и вышло! А уж Семен, ей-богу, не знаю как попал, он совсем посторонний! Это правильно сказал Кузьма — надо было Глашку убить!

— Ничего я не сказал! — грубо прикрикнул Четыхер, подвигаясь к нему.

— А у ворот?

— Кто слышал? Где свидетели?

— Я слышал! Не-ет, ты погоди…

— Эка, поверят тебе!

Они оба начали злиться и взвизгивать — но тут неслышно явилась Паша, сунула в дверь руку с зажженной лампой, — Четыхер принял лампу, поднял ее над головой и осветил поочередно Бурмистрова на постели, с прижатыми к груди руками и встрепанной головой, изломанное тело Симы на полу, а около печи Артюшку. Он стоял, положив ладони на дуло ружья, и лицо его улыбалось кривой бессменной улыбкой.