— Нет, в самом деле. Особенно тебя. Он считает, что ты всего-навсего богатенький сынок, дилетант. Он говорил это тысячу раз.

Питер остолбенел. Он думал, что Клей хорошо к нему относится. Во всяком случае, это невыносимо, когда тебя называют дилетантом, особенно если все говорит за то, что тебе и в самом деле уготована такая участь. До июня он в университете. А там у него будет достаточно времени, чтобы решить, кто он и чем ему заняться. Разумеется, он прославится, у него просто нет выбора.

Но Инид не замечала, как он расстроен, ибо была занята собственными проблемами.

— Он, должно быть, звонил отцу. Что-то сказал ему. Чтобы настроить против меня.

— Но что он мог сказать?

— Не знаю. Что это я ему изменила или что-нибудь в этом роде. Он ведь способен на все.

— Тогда скажи отцу правду.

— О чем? — Вопрос Фредерики прозвучал своевременно, как и все ее реплики. Она стояла у входа в оранжерею. — Что вы здесь делаете вдвоем? Я увидела свет.

— Беседуем, мама. — Инид потянулась к стакану и допила его. — Пошли, — сказала она Питеру. — Расхлебывать кашу.

— Какую кашу? Что произошло?

— Инид все драматизирует, только и всего. — Питер решил не рассказывать матери о том, что услышал от Инид. — Нелады с Клеем, наверно. — Он бросил наживку, надеясь, что рыба не клюнет, но рыба еще как клюнула.

— Так я и думала. — Фредерика машинально сорвала высохший листок с дерева. С годами она все больше и больше времени проводила в оранжерее или под открытым небом, придумывая новые террасы, цветочные бордюры, украшая сад скалами, аллеями.

— Почему ты так подумала?

— Это и так ясно — вы только посмотрите на них сегодня. А потом, когда Клей позвонил вчера Блэзу, я сразу поняла: что-то произошло.

— Клей звонил отцу? — Инид была права. Готовится заговор.

— Да, и отец тут же пригласил его на сегодня к обеду.

Фредерика выключила свет. Снег вихрем налетал на серое стекло. Питер нащупал стебель самой большой гардении и сорвал ее. Зажав цветок между большим и указательным пальцами, он последовал за матерью в гостиную.

— Это еще зачем? — спросил Гарольд Гриффите.

— Мой талисман, — загадочно ответил Питер. Он положил цветок на боковой столик. Один лепесток уже пожелтел. — Они так недолговечны.

— А, вспомнил: оранжерея. Разве можно так похваляться своим богатством!

— Завидуешь?

— Ладно. — За последнее время разговоры с Гарольдом не всегда были так откровенны. С каждым годом Питеру становилось все легче предугадывать его остроты. Они сидели рядом и наблюдали, как гости ходят по комнате. Инид разглагольствовала у камина, где царствовала Фредерика под портретом работы Боллини, на котором была изображена она сама в кружевах.

Блэз сидел в углу с Клеем.

— Когда был снят запрет? — спросил у Питера Гарольд.

— Не знаю. Я сам не знаю как удивился: Клей — и вдруг за обедом.

— В некотором смысле это даже жаль. Было что-то внушающее трепет в том, что твой отец запретил Клею переступать порог его дома. Это была такая прекрасная… любимая мозоль. — Гарольд явно и сам подивился своему словесному изыску, но, в угоду Питеру, не отрекся от него. — А теперь он все испортил. Как Лайонел Барримор в последнем фильме, где он мирится с Гретой Гарбо.

— Вряд ли это его последний фильм.

— Мой мальчик, я тебя недооценивал…

Пока Гарольд изображал Лайонела Барримора, Питер заметил, что на блюде еще остались орехи. Он думал, что съел последний перед обедом. Но тут он увидел еще полдюжины нерасколотых орехов, поблескивающих крупицами соли. Он съел их, забирая по два за раз, испытывая удовольствие, когда сразу вслед за хрустом скорлупы зубы погружались в мякоть и во рту возникал приятный вкус масла. Он был так поглощен этим занятием, что пропустил начало фразы.

— … или он струсит?

Питер проглотил орех.

— А ты как думаешь? — Это всегда безопасно: Гарольд любил все объяснять.

— Я думаю, их опять свела политика. — Гарольд все еще говорил о Блэзе и Клее. — Инид сегодня какая-то странная, тебе не кажется?

— Странная? Нет. Она всегда такая. — Два последних ореха были размолоты в солоноватую кашицу и проглочены. Ощущая сухость во рту, он спросил Гарольда о газете.

— Она мне надоела. Мне все надоело.

— А как с кино?

— Надоела ли мне жизнь? Нет, еще нет. Меня угнетают эти проклятые политиканы. Все мелют и мелют, будто что-то из себя представляют. Они взаимозаменяемы — большинство из них.

Как только Гарольд впал в обычное для него обличительство, Питер впервые заметил, что, собственно говоря, в комнате вообще нет политических деятелей — дань международному кризису: французский посол, английский экономист, разные журналисты, вернувшиеся из-за рубежа, полные мрачных предчувствий и туманных намеков относительно «определенных элементов» дома, которые стоят за войну или умиротворение — в зависимости от политических убеждений того или иного журналиста. Блэз слушал их всех, но сам говорил мало. До выборов «Трибюн» стояла на позициях изоляционизма, но теперь, подозревал Питер, его отец выступит за оказание помощи Англии — это вопрос времени.

Он следил за тем, как отец разговаривает с Клеем. Опять-таки, что было для него необычно, Блэз слушал, а Клей что-то быстро говорил. Интересно, одолеет ли Клей отца на этот раз. Такая возможность не исключена. По твердому убеждению Питера, жестокость Блэза объяснялась просто: Клей своим браком с его дочерью грубо напомнил ему, что сам он стареет, уступает поле боя, умирает — вопреки бешеной жажде власти, которая стучала у него в груди, как второе сердце.

— Но что же ты собираешься делать? — неожиданно спросил Гарольд. Актер поневоле, он инстинктивно чувствовал, когда внимание аудитории ускользало от него. — Пойдешь работать в газету?

Питера вдруг охватил ужас — так всегда бывало при мысли о будущем, о всех тех тяжелых решениях, какие ему предстоит принять.

— Едва ли. Во всяком случае, не в газету отца. Что я могу поделать?

Два лета бессистемной работы в отделе городских новостей приводили его в отчаяние. В смысле деловой стороны издания он был безнадежен, иными словами, не заинтересован им. Тем не менее отец принимал как должное посредственные успехи сына; в сущности, Питер подозревал, что он был бы счастлив, если бы сын полностью провалился: это значило бы, что одним молодым соперником стало меньше. Должно быть, отец был разочарован.

— Быть может, я поеду в Нью-Йорк, — неопределенно сказал Питер. Нью-Йорк всегда служил синонимом свободы, опасности реального мира, так не похожего на набивший оскомину Вашингтон.

— Ты-то, конечно, можешь, — зло ответил Гарольд. — У тебя есть деньги.

— Будут, когда мне исполнится двадцать один. В сентябре.

Половину прожитых им лет он ждал того дня, когда наконец сможет делать то, что ему заблагорассудится. Но теперь, когда срок этот был уже близок, он начал испытывать тревогу. Он будет свободен — но для чего? Об этом он не имел ни малейшего представления. В университете он с недавних пор заинтересовался американской историей. Преподаватель, благонравный к любому проявлению интереса со стороны одного из своих бесценных питомцев, предложил ему писать дипломную работу на степень магистра, не переставая в то же время исследовать карьеру Аарона Бэрра, портрет которого висел в библиотеке Лаврового дома. Но Питер не мог вынести и мысли о том, чтобы задерживаться в университете. Аароном Бэрром можно заниматься в Библиотеке конгресса, где он проводил теперь порядочно времени, делая заметки и беседуя с Дианой, чей недавний брак все еще ужасал его.

— Я хочу чего-нибудь выпить, — сказал он. На столике за спиной отца стояли бутылки. Наливая себе содовой воды, он услышал, как Клей упомянул про «дополнительные выборы», и понял, что муж его сестры собирается совершить большой прыжок на политическую арену.

— Питер, — Блэз посмотрел на сына. — Садись. Прими участие в семейном совете.

Питер повиновался. «Семейный совет» — значит, Клей делает успехи. Но вид у него не радостный. И не молодой. Правда, Клею сейчас не меньше тридцати (по мнению Питера — средний возраст), и на лицо его жизнь успела наложить свой отпечаток, в

то