Это спокойствие, почти нечеловеческое хладнокровие, невозмутимость, по-моему, самые сильные качества Яшина. Во всяком случае, на меня они произвели неизгладимое впечатление. Такого я не испытывал никогда больше: ни до встречи с ним, ни после.

Прошло еще несколько минут и в ворота сборной СССР, за явную грубость одного из ваших защитников, снесшего прорвавшегося в штрафную Кернера, был назначен одиннадцатиметровый. Судьба еще раз предоставляла нам возможность спасти матч.

У меня дома есть, как, вероятно, и у многих других спортсменов, альбом с вырезками из газет, в которых говорится обо мне. В одной из статей по итогам сезона 1957 года меня называли «королем штрафных». Сообщалось, что, играя за свой клуб «Виенна», я из двенадцати одиннадцатиметровых, которые доверяли мне пробить в сезоне, все до одного реализовал. И это в самом деле так. Более того, до поездки в Швецию я не представлял, как форвард, играющий в классной команде, может не использовать такой блестящей возможности забить гол.

Поэтому, когда команда поручила мне право на удар, я отнесся к этому сравнительно спокойно — настолько, насколько можно было быть спокойным в этом крайне неспокойном матче.

Но когда судья стал в наступившей тишине отсчитывать шаги, сознание впервые — за всю мою, правда, еще не такую богатую тогда игровую практику — подсказало: «А ведь с этим вратарем все будет обстоять сложнее, чем тебе это кажется».

Я стал наблюдать за ним. Он деловито прохаживался по линии ворот, потом занял место в центре. Посмотрел в сторону, шагнул вправо и где-то метрах в полутора от себя поднял не то какой-то камушек, не то шип от бутс. И снова вернулся на свое место.

Казалось бы, ничего особенного он не сделал. Но этот безобидный эпизод вывел меня из равновесия. Ведь я думал бить именно в ту сторону, где Яшин только что готовил себе место для приземления. Я стал уверять самого себя, что это чистейшая случайность, но кто-то внутри шептал мне совсем иное: видишь, какая у него интуиция. Нет, дружок, так просто его не возьмешь…

Я потерял спокойствие и стал панически соображать, в какой же все-таки угол бить. В какой? Чтобы ответить самому себе на этот вопрос, нужно было предельно точно оценить обстановку. И я взглянул вперед. Взглянул на Яшина.

Повторяю, это был не первый в моей спортивной жизни случай, когда я выполнял пенальти. Я отлично помню, как вели себя в эти мгновенья вратари. Одни нервно покачивались из стороны в сторону, словно пытаясь «укачать» стоящего перед ними игрока, другие готовились после удара сорваться со своего места навстречу мячу, третьи переминались с ноги на ногу…

Яшин застыл в воротах, как изваяние. Никогда мне не приходилось видеть более невыразительной позы и такого спокойного, даже жестокого взгляда. Пригнувшись и устремив неподвижный взор на лежащий на специальной белой отметине мяч, советский голкипер как бы отрешился от всего на свете, кроме него. Как ни мало было времени, отпущенного в мое распоряжение, я успел подумать: «Как много я бы отдал, чтобы заглянуть сейчас в его душу». Но Яшин был непроницаем. Ко многим его достоинствам, открытым нами в ходе игры, надо добавить еще одно: превосходное умение не выдавать своих чувств, своего состояния.

Я наблюдал за ним, стараясь заметить в его поведении какой-нибудь штрих, который бы подсказал мне правильное решение, но тщетно. Раздался свисток. Огромным усилием воли я сбросил на валившуюся на сердце тяжесть. Разбежался и ударил по мячу, вложив в этот удар всю силу, всю злость и жажду гола.

Почти в тоже мгновенье я увидел лежащего на земле Яшина. Лежащего на том самом месте, где должен был просвистеть летевший в сетку мяч. Потом, словно в молчавшем телевизоре включили звук, в уши ворвался оглушительный рев трибун. Громом аплодисментов зрители приветствовали искусство спортсмена, совершившего, казалось бы, невозможное.

Австрийская пресса довольно единодушно прокомментировала этот эпизод так, что я, дескать, пробил мяч прямо во вратаря. Я не собираюсь оправдываться, тем более что сейчас это бессмысленно, но твердо знаю, что мяч шел, по крайней мере, метра на полтора-два в стороне от Яшина, причем с очень высокой скоростью. Немногие из вратарей, которых я повидал за свою жизнь в разных странах, смогли бы отбить или даже достать его. Яшин же накрыл мяч с поражающей легкостью.

И, после того как в середине второго тайма ваша команда провела второй гол, мы не успокоились. Еще несколько острых атак накатились на ваши ворота. Я лез из кожи, чтобы исправить роковую ошибку, которая, несомненно, оказала решающее значение на ход матча. Но Яшин по-прежнему играл великолепно, и силы мои постепенно иссякли.

Что еще сказать? Месяца три-четыре после чемпионата мира со мной происходило что-то странное. В первенстве страны резко упала результативность. Я не забил четыре пенальти подряд, и это право стали предоставлять другому.

— Что с тобой происходит? — спрашивали тренеры, родные, товарищи.

Я только пожимал плечами. Разве мог я объяснить им, что каждый раз, когда звучит свисток судьи, мне чудится в воротах могучая фигура Яшина. Мне чудится его лицо. Сознайся я в этом, меня бы приняла за больного. А тем не менее все это было так, именно так…

Во время шведского турнира футбольный мир узнал и признал много молодых талантов. И среди них одним из первых — Льва Яшина.

Сейчас его слава безмерна, и я боюсь, что не смог своим рассказом ничего добавить к ней. Но эпизоды, которые до сих пор остались в памяти, позволят, быть может, лучше понять, сколь велико было его личное воздействие на соперника, на его волю и психику. Мы, естественно, никому не признавались в этом, но Яшин, стоило сыграть против него хоть раз, становился занозой в нашем сознании.

Признаюсь, когда я посылал письмо в далекую Бразилию, то почти был уверен, что не получу ответа. Есть ли для него время у занятого, обремененного просьбами и заботами легендарного Пеле?

Но я ошибся: ответ пришел, по сравнению с другими, очень быстро. И так как представлять его автора нет никакой необходимости, я сразу ознакомлю вас с тем, что написал мне лучший футбольный бомбардир, которых знала спортивная история.

«Нам не дано, к сожалению, умение сразу безошибочно оценивать лучшие дни и мгновения нашей жизни. И только, когда мгновения эти пройдут, мелькнув, как цепь гор сквозь пелену тумана, мы начинаем понимать, что потеряли нечто подобное вершине, возвышающейся над серой дорогой будней».

Это лирическое предисловие, приведенное мною в почти дословном переводе, помогает увидеть в авторе письма человека, которому не чужды поэтичность и даже сентиментальность. Что ж, это усиливает наше уважение к нему.

— Только сейчас,— продолжает Пеле,— я понимаю, что лучшие дни и часы прошли в Швеции, на чемпионате мира 1958 года, Дебютант сборной, благоговейно мечтающий сыграть за нее хоть один матч, новичок в столь высоком и ответственном состязании, я смотрел на все широко раскрытыми, жадными глазами. Каждый шаг по чужой, незнакомой земле, который я делал, помогал мне открыть великие тайны, увидеть новое, необычайно интересное и яркое в том мире, который я выбрал для себя. Футбол казался тогда только красивой сказкой, веселым и удивительным праздником, торжеством силы, воли, разума человека. Тогда я еще не знал, к великому своему счастью, о нем ничего иного.

Прилетев в Швецию, мы расположились в очень удобном, утопающем в зелени местечке Хиндосе. Здесь я впервые и увидел вашего Яшина. Просто увидел — совершенно ничего не зная о нем. Дело в том, что мы жили рядом и часто ходили друг к другу в гости.

Спортсмены из России любили наблюдать за нашими тренировками, а мы однажды пришли посмотреть, как работают они. Тогда-то я увидел в воротах Яшина. Он падал, поднимался, совершал красивые броски. Навстречу ему летел град мячей, и он, едва отбив один из них, сейчас же бросался навстречу другому с каким-то подкупающим азартом, с почти мальчишеской увлеченностью, хотя на мальчишку уже тогда он не был похож. Я вообще хочу попутно отметить, что фигура у Яшина далека от «классической» для игроков его амплуа. Он выглядит несколько тяжеловатым, неуклюжим, и тем более становятся удивительными та легкость, то изящество, с которым он действует на поле.