Лицо нашей любимой учительницы вспыхнуло, и она вышла из класса.

Степан Иванович последовал за ней и сразу же из коридора стал доноситься разгневанный голос учительницы и невнятное бормотание оправдывающегося в чем-то заведующего.

Кажется, я никогда еще так ненавидел отца Петра, как в эту минуту. И когда он, по обыкновению, сказал: «Встаньте, дети. Дежурный, читай молитву», — я совершенно бессознательно, движимый каким-то новым для меня чувством, громко выкрикнул:

— Мы уже читали! Зачем два раза? — И даже не привстал при этом.

Отец Петр засопел, как насос, всасывающий впустую воздух, странно заплямкал толстыми губами и, удивленно уставившись на меня водянисто-серыми глазами, проговорил, против ожидания, очень елейно:

— Мальчик, встань, когда говоришь с законоучителем.

Но сила, толкнувшая меня на дерзость, еще не ослабила своего действия. Я уже понимал, что делаю что-то недопустимое, за что навлеку на себя небывалую кару, и все-таки продолжал сидеть.

— Ты что? Опупел? — при этом слове в классе послышались смешки. — Выйди вон! — во все свое поповское горло вдруг гаркнул всегда смиренный отец Петр и, видя, что я не двигаюсь с места, сам подошел ко мне, схватил за волосы и, проведя через весь класс, вытолкнул в коридор.

Серебряный крест, метнувшись на животе батюшки, угрожающе блеснул перед моими глазами, дверь в класс захлопнулась. Я наконец опомнился и понял, что совершил нечто такое, что шло вразрез со всем моим предыдущим поведением. Но страх мой уже прошел. Я уставился лбом в холодную, замызганную, вытертую до глянца спинами стену и, стиснув зубы, стал размышлять о том, что же со мной теперь будет. Плакать мне не хотелось. Я испытывал только стыд при мысли, что скажет Софья Степановна, когда увидит меня в коридоре.

В коридоре было сыро и холодно, я стал зябнуть. Из класса доносился противный голос отца Петра, повествующего о том, как Авраам хотел заколоть собственного сына Исаака, чтобы принести его в жертву богу, и мне казалось, что я и есть тот самый сын, которого хотел заколоть родной отец, и мне вдруг стало жалко себя до слез.

Я стоял против двери, ведущей в учительскую. Оттуда послышались чьи-то неясные голоса. Они то возвышались до высокой ноты, то спадали, как это часто бывает, когда люди спорят или бранятся. Прислушавшись, я стал различать голоса Софьи Степановны и Степана Ивановича.

Вдруг со двора повеяло сквозняком, дверь в учительскую приоткрылась, и я услыхал третий голос — незнакомый мне бас, густой, сиплый и властный. Неизвестный мужчина говорил очень спокойно:

— Милостивая государыня Софья Степановна, вы же знаете — сочинитель граф Толстой отлучен от православной церкви, имя его предано анафеме… Как же вы изволите смущать ваших учеников его богомерзкими сочинениями, а? У меня есть предписание… Никаких сборищ, никакого оглашения о его кончине… Да, да… И в классах, именно в классах… Так, что извольте подчиниться-с… Из-воль-те-с…

Дверь захлопнулась, и голоса вновь стали неясными, зато голос отца Петра в классе возвысился до торжествующей ноты:

— «И воззрел Авраам очами своими овна единого, ино сказать — барана, коий запутался рогами в саде савекове… И положил овна на место сына своего…»

Я стоял и тупо слушал. Сердце мое билось неистово, как будто то, о чем читал отец Петр, очень близко касалось меня самого, моего странного поступка.

Но вот Софья Степановна, выйдя из учительской, увидела меня и ахнула. Тут я не выдержал и, уткнувшись ей в бок, расплакался по-настоящему. Но она ничуть не разжалобилась, а склонившись к самому моему уху, строго сказала:

— Не хлюпай. Завтра после занятий приходи в нашу библиотеку. Я сегодня покажу тебе, где она… А теперь иди в класс.

В эту минуту из учительской вышел громадный усатый мужчина в голубоватой шинели с блестящими погонами и, брезгливо-насмешливо оглядев словно стеклянными глазами меня и Софью Степановну, громко скрипя наваксенными сапогами, прошагал по коридору к выходу. Я подумал, что это и есть тот, кто говорил пугающие слова о Толстом.

«Анафема… анафема…» — долго отзывалось в моих ушах.

На другой день после уроков и отправился в хуторскую читальню. Она помещалась в деревянном, приплюснутом к земле, одноэтажном доме, выкрашенном в желтый, унылый цвет.

Я уже знал — здесь живет Софья Степановна, надеялся встретить в читальне именно ее и шел смело.

Но у самой двери с деревянной, размытой дождями вывеской наверху «Библиотека-читальня» почувствовал робость. Слово «библиотека» означало для меня то же самое, что слово «школа» задолго до того, как я переступил ее порог. Я подумал: «Как встретят меня? Что скажу Софье Степановне? Какие книги хочу читать?».

Я уже готов был убежать, но вдруг дверь отворилась и из нее вышел Петя Плахоткин. Я остолбенел от неожиданности. Петя опередил меня? Он уже ходил сюда не раз и, наверное, перечитал немало интересных книг?

Петя тоже смутился. Лицо у него было красное, на щеках, на лбу и даже на кончике остренького носа выступили крупные капли пота, глаза испуганно бегали, будто Петю только что отчитали в библиотеке так, как отчитывает своих учеников грозный Степан Иванович. В руке Петя сжимал какую-то тощенькую, невзрачную книжонку.

Он как-то странно хихикнул: «Иди, иди», — и, подтолкнув меня к двери, пустился бежать по улице.

Отступать было поздно, и я вошел в читальню.

В низкой, с единственным окном комнате стоял таинственный полумрак. Длинные полки с невероятным, как мне казалось, множеством книг протянулись вдоль стен. Меня ошеломил приятный запах, похожий на горьковатую духмяность сухих листьев в адабашевском саду или на тонкий аромат древесной коры весной, когда ее пригреет солнце.

Это были любимые мои запахи, но я не сразу догадался, что так могут пахнуть и старые книги — книги, которым уже много лет, когда листы их так же блекнут и желтеют, как листья деревьев осенью.

Я стоял у двери, не решаясь ступить дальше ни шагу. Я ожидал увидеть доброе, приветливое лицо Софьи Степановны, но вместо нее встретил здесь незнакомого человека, и это сковало ноги мои и язык еще большей робостью.

За столом у окна сидел тучный мужчина с синевато-смуглым, как у цыгана, бритым обрюзгшим лицом и вздыбленной копной черных курчавых волос на крупной голове. Он строго глядел на меня выпуклыми воспаленными глазами.

Я растерялся и даже забыл поздороваться.

— Ну-с, здравствуй, — рыкающим басом проговорил мужчина, хрипло и тяжело дыша. — Подойди поближе, чего стоишь? Ты — ученик? Разве тебя не учат здороваться со старшими? — прогремел страшный голос.

— Мне… я… Я к Софье Степановне, — чуть слышно пробормотал я.

— А я… Я разве не могу ее заменить? — насмешливо спросил мужчина. — Ах, да… Позвольте представиться, сударь. Панютин Артамон Демидович. Супруг Софьи Степановны и, если позволите, владелец библиотеки-читальни… Теперь, надеюсь, вы сможете со мной разговаривать?.. Ты хочешь книгу? Какую же? — спросил Панютин.

Я оглядел тонущие в сумраке книжные полки, простой стол с разложенными на нем газетами и журналами. Книги как будто столпились вокруг меня, безгласно брали под защиту, подбадривали. Меня словно осенило: ведь и те книги, которые приносил нам в Адабашево Куприянов, он брал здесь, в этой библиотеке; значит, они, любимые мои друзья, здесь, и я могу вновь их увидеть.

— Я хочу «Атмосферу», — еле шевеля губами, попросил я. — «Атмосферу»… Фламмариона…

— Что, что? — спросил Панютин и расхохотался. — Кто же тебе посоветовал Фламмариона? Ха-ха! Уж не Софья Степановна ли?

Мне стало обидно: почему это страшилище с такой усмешкой говорит о моей любимой учительнице?

Я сказал:

— Н-нет… Я сам…

— Ну и врешь! Откуда ты знаешь эту книгу? — гремел Панютин. — Ты только не обижайся… — Тяжелая темная рука неожиданно легла на мою голову, в рыканье льва послышались человеческие нотки. — Нет, сударь, Фламмариона я тебе все равно не дам. Не дам! Рано.