Вслух даю пояснение:

— О русалках ходят разные слухи, но нет научно зафиксированных свидетельств — во всяком случае, в открытых источниках. Нельзя, впрочем, исключать, что наиболее ценную информацию по этой теме держат под спудом. Мотивировка может быть разной, к примеру — безопасность империи.

— Значит, и с водными чарами то же самое? Может, Тайная Стража ими давно владеет, просто не признаётся?

— Гм… Данную гипотезу я, пожалуй, отвергну. Всё же использование чар — это, в отличие от изучения фольклорных героев, моя непосредственная профессия, и тут я могу судить более компетентно. Поэтому повторю вам то, о чём не раз говорил на лекциях: водная стихия, по-видимому, принципиально нам неподвластна — в наш организм словно встроен некий ограничитель. Причём непонятно даже, где именно этот ограничитель находится. Может, оно и к лучшему — водные чары, если верить легендам, слишком опасны, и природа старается уберечь человека от подобных игрушек. Пусть они остаются русалкам, коль уж те действительно существуют, и прочим чудищам…

Последнюю фразу я произношу в шутку, но девочка отчего-то вздрагивает.

— Что с вами, Елизавета?

— Вспомнила кое-что, не обращайте внимания.

— На вас лица нет — вы, вероятно, устали после тестирования. Возможно, нам лучше на сегодня закончить, чтобы вы могли отдохнуть?

— Да, магистр, пожалуй. Сегодня мне как-то не до занятий…

Пока я выбираюсь из-за стола, она спрашивает уныло:

— Вы сейчас снова пойдёте к дяде? Чтобы сообщить, как прошла проверка?

— Это моя обязанность.

— Я понимаю, просто… Не могли бы вы его расспросить, как дела у Мити? Ему ведь наверняка докладывают… Я, конечно, тогда их предупредила, что Митю нельзя допрашивать, ворошить его память… Потом через пару дней спросила у дяди, он ответил, что всё нормально, но подробности не захотел рассказывать. Он на меня рассержен, ну и я не горю желанием с ним общаться, а из замка меня больше не выпускают… Да если б даже и выпустили, к Мите я не могу пойти, я ведь вам объясняла…

— Хорошо, я спрошу у его сиятельства.

— Буду вам благодарна.

Она неловко улыбается; я подыскиваю слова, которые уместно будет произнести на прощание, и тут наше внимание привлекает тихий, но отчётливый звук, идущий со стороны доски-уловителя. Мы одновременно поворачиваемся в ту сторону и замираем от удивления.

Серый прямоугольник постепенно покрывается инеем, словно его прихватил мороз. Иней этот ползёт из центра к краям; слой не сплошной — скорее, плотное кружево, серебристо-холодная филигрань. Процесс сопровождается то ли хрустом, то ли шипением, похожим на скворчание масла на сковородке. Секунд через пять, однако, распространение явственно замедляется; углы доски остаются свободными от узора.

Повисает короткая безмолвная пауза, а потом налёт начинает таять, сдаёт позиции. Серое пространство очищается на глазах, как земля под весенним солнцем; тонкие ручейки стекают на пол, образуя лужицы.

Я стою и смотрю на доску, на этот непритязательный инструмент, который должен был подсказать, есть ли у моей ученицы дар, но вместо этого выдал нечто совершенно неадекватное; во мне укрепляется подозрение, что осень вряд ли будет спокойной.

ГЛАВА 3

Стыдно признаться (впрочем, у меня ведь имеется универсальное оправдание — старость), но Елизавета приходит в себя раньше, чем я. Поворачивается ко мне, и растерянность в её взгляде причудливо сочетается с надеждой и упрямым желанием немедленно разобраться в вопросе:

— Что это, магистр? Такое разве должно быть?

— Нет, конечно. Если бы проверка дала положительный результат, то он проявился бы тотчас же, без задержки, и выглядел бы совершенно иначе… Доска всего лишь изменила бы цвет, чтобы показать характер вашего дара. Красный означал бы огонь, голубой — воздушную стихию, зелёный — живую ткань. Стандартная индикация… И, разумеется, не было бы никакого выплеска за пределы доски, вовне. Она на это не рассчитана в принципе…

— Но намёк, по-моему, очень прозрачный. Нет?

Ученица указывает на лужи, и я усмехаюсь её невольному каламбуру. Формулирую по возможности осторожно:

— Если вы ждёте от меня ответа в том духе, что у вас открылись способности к водным чарам, то вынужден огорчить. Весь мой предыдущий опыт свидетельствует, что даже самые экзотические эффекты имеют, как правило, вполне банальное объяснение. Неисправность доски, к примеру…

— Простите, учитель, но это звучит как-то несерьёзно. Вы же сами мне всегда повторяли, что надо доверять фактам! А этот иней очень похож…

— На что? Договаривайте, Елизавета.

— Я просто хочу сказать, что водные чары для меня — не фантастика, я их видела на реке своими глазами! А теперь вдруг эта доска! Неужели вы просто так отмахнётесь, спишете всё на случайное совпадение?

— Я ни в коем случае не собираюсь отмахиваться, просто хочу предостеречь от поспешных выводов. Феномен же, безусловно, требует тщательного исследования…

— Только дяде пока не говорите! Пожалуйста!

Вообще-то я не склонен к тому, чтобы потакать её подростковым эмоциональным порывам, но в данном конкретном случае её просьба соответствует моим планам. За время своей многолетней службы я пришёл к убеждению, что начальству лучше не сообщать о промежуточных итогах работы, пока оно не потребует этого прямым текстом. Такая тактика позволяет избежать лишних (и зачастую, заметим в скобках, откровенно дилетантских) вопросов, отвлекающих от реальных задач. Гораздо разумнее — подождать, чтобы потом предъявить уже окончательный результат и получить скупую, строго дозированную порцию начальственной похвалы, которая при удачном раскладе когда-нибудь отольётся в иные, более вещественные формы гратификации. Вот и теперь я, пожалуй, повременю с докладом о протёкшей доске, пока сам не разберусь, что к чему.

— Хорошо, Елизавета. Договорились.

— Спасибо! И, знаете, раз уж тестирование получилось такое странное, и история продолжается… Да-да, я помню, что не надо спешить! Просто теперь мне хочется прояснить ещё одну непонятность…

Её растерянность уже сменилась азартом, только не восторженно-ярким, как до каникул, а деловито-злым, непривычным.

— Я ведь упоминала? На берегу мне объяснили так: Митя пострадал не от чар, а из-за того, что раздавлен памятью. Вот именно такими словами. Я попыталась уточнить, но больше ничего не услышала. У вас есть догадки, учитель? А то я за эти дни чуть голову не сломала…

— К сожалению, и тут я пока бессилен. Если бы вы рассказали мне все подробности, без купюр, то, возможно, дело бы сдвинулось…

— Простите, учитель, я действительно не могу. Просто прошу вас — поразмышляйте, что означает та фраза насчёт памяти, ладно? А сейчас вас, наверное, дядя уже заждался…

— Я тоже хочу попросить вас кое о чём. В моё отсутствие не пытайтесь экспериментировать с вашими… гм… гипотетическими способностями, назовём их предварительно так. Сначала нужно навести справки — я этим займусь немедленно, а завтра расскажу вам о результатах, если таковые появятся. Ну и, конечно, отправлю записку мастеру, который устанавливал доску. Пусть придёт и проверит — вдруг у неё в самом деле сбилась настройка? Это было бы самое логичное объяснение… Вы же постарайтесь пока проявить терпение и ничего не предпринимайте. Обещаете?

Наблюдая за ней, я внутренне усмехаюсь. Всё-таки она слишком юна и чересчур хорошо воспитана, чтобы врать мне прямо в глаза, а потому мучительно подбирает слова и в конце концов выдаёт:

— Да, я буду осторожна.

— Не могли бы вы выразиться конкретнее?

— Ну, хорошо, хорошо! Не буду экспериментировать, потерплю! Сяду у себя в комнате и буду сидеть как кукла! Этого вы хотите?

— Такой вариант меня более чем устроит. И не забывайте, пожалуйста, что малое совершеннолетие наступило, и вы уже не ребёнок. Взросление подразумевает ответственность.

Блеснув своей неисчерпаемой мудростью, я прощаюсь и выхожу. Приятно, что, несмотря на конфуз с доской, я всё ещё сохраняю некий авторитет в глазах моей ученицы; разобраться с её проблемой — для меня отныне вопрос профессиональной гордости.