С видом полного самодовольства распространялся он о своей работе, удачных торговых сделках, но Курт не слушал его. Не видел ни встречных, ни обгонявших их машин, перед глазами у него было поле, сад над ним, лошади, пахарь, женщина и старушка с кувшином. Над полем — сад и дом среди деревьев.

Где и когда он всё это видел?

Вокруг Хаймдорфа нет гор, нет их и в окрестностях Арнсфельда, откуда они бежали.

Наверное, во время войны он был с матерью на её родине, в Шнееберге. Да, там есть высокие горы, узкие долины и стремительные потоки. Мать рассказывала ему, как там красиво. И показывала фотографии. Он сегодня же спросит её, когда они туда ездили. Пусть в подробностях расскажет, как они пахали, ведь это она вела лошадей, а за плугом шёл отец. Хотя нет, вспомнил Курт, отец маленького роста и толстый, а тот пахарь был высокий и сильный. Впрочем, отец в то время был на войне. Теперь ясно почему он ничего не знает об этом. Но он-то хорошо помнит, что там, в Шнееберге, было чудесно, точно так же, как здесь, в Гарце, по которому они сейчас едут.

Очарованный, смотрел он в окно, любуясь дивными горными пейзажами и неожиданно возникшими в его памяти картинами.

Несколько дней спустя жена Грота повела Курта записываться в среднюю школу. Школа находилась в другом конце Хаймдорфа, одного из предместий Ганновера, и они поехали на трамвае.

— В школу будешь ездить на трамвае, — сказала госпожа Грот, когда они по местами перекопанной улице подходили к красивому школьному зданию, ещё хранившему на себе следы бомбёжки. — Только не спрыгивай на ходу, не… — И дальше следовал подробный перечень того, что можно и чего нельзя делать по дороге в школу.

Курт, насупившись, молчал.

Значит, мать тоже ему не верит! Когда по возвращении из Гарца он рассказал ей о пахаре и вызванных им воспоминаниях, она сначала испугалась, а потом залилась каким-то странным, натужным смехом.

— Это я погоняла лошадей? Помнится, я тебе говорила, как сразу после окончания школы мать послала меня в город к своей знакомой учиться шить. С тех пор я жила в городе, домой приезжала редко, а в поле вообще никогда не работала. Ты вечно витаешь в облаках! — Она тряхнула его за плечи, будто и в самом деле хотела растормошить. — Спустись на землю, Курт! — И, сделав серьёзное лицо, начала объяснять, как в этом городке вблизи чешской границы познакомилась с Гротом, как незадолго до войны вышла за него замуж и переехала далеко на север, в Арнсфельд, к польской границе, где жила безвыездно до тех самых пор, пока туда не прикатила война. — Неужели ты забыл, — возбужденно вскрикнула она, — как мы с тётей Бертой, Хильдой и Максом покинули Арнсфельд, только когда нас прогнали русские?

— Нет, нет, не забыл, — повторял Курт, хорошо помнивший те ужасные дни, когда вдали заухали пушки.

Помнил он и то, как они в обществе тёти Берты, Хильды и Макса сидели в подвале, в то время как над ними гремела канонада. Не забыл и ту памятную ночь, когда их выгнали из города. Как сейчас видел он перед собой сожжённые сёла и разрушенные города, где они мытарились долгие месяцы и годы, пока наконец три года назад не нашли отца и не поселились здесь, в Хаймдорфе. Но это не мешало ему помнить и прекрасный горный край с пахарем. Да, возможно, крестьянка с кнутом и не была его матерью, и тем не менее никто, даже мать, не убедит его в том, что всё это лишь плод его воображения.

— Нет, мама! — упрямо отчеканил он, когда они вошли в просторный вестибюль, где уже толпились его ровесники и ровесницы. — Что я видел, то видел!

— Мечтатель ты мой, — засмеялась госпожа Грот, но Курту смех её показался каким-то неестественным. — Никак не забудешь своего пахаря! Все это ты видел на какой-нибудь картине или в кино. Иного и быть не может. А впрочем, оставим это! Пошли в канцелярию! — резко сказала она и, погладив его по голове, подбадривающе улыбнулась. — На вопросы директора отвечай чётко и ясно!

Курт закусил губу. Ну не глупо ли так упрямо стоять на своём? Он взял мать за руку и смущённо подошёл к седоватой директрисе, сидевшей за длинным зелёным столом посреди просторной, светлой канцелярии.

— О, каштановые волосы и карие глаза! — воскликнула она, увидев Курта. — Поистине редкий случай. — И взяла свидетельство, которое ей протягивала госпожа Грот.

Курту стало не по себе. При чём тут его каштановые волосы и карие глаза? Правда, многочисленные приятельницы матери давно уже восхищаются его волосами и цветом глаз, но ведь госпожа директриса не чета им. Она наверняка культурнее и образованнее их.

— Когда ты родился? — спросила директриса и снова обратила на Курта взгляд, полный самого неприкрытого любопытства.

— Третьего мая 1939 года! — ответил Курт, густо покраснев.

Он чувствовал, что директриса учиняет ему допрос для того лишь, чтоб подольше полюбоваться его волосами и карими глазами.

— Где?

Он покраснел ещё больше. На сей раз по другой причине. Он никак не мог запомнить название места своего рождения.

— В Чен… Тен…

— В метрике написано, — вмешалась госпожа Грот, испытывавшая неловкость оттого, что директриса так долго рассматривает и расспрашивает Курта.

— Да, написано, — улыбнулась директриса, — но такой большой мальчик должен и сам знать, где и когда родился. — И, заглянув в метрику, прочла: — Тенчах, — потом медленно повторила, записывая: — Тенчах, в Нижней Штирии. Вот как? Штириец! — изумилась она и вопрошающе взглянула на госпожу Грот. — Стало быть, он…

— Нет! — вскрикнула госпожа Грот, побелев как полотно. — Курт немец, он…

— Понятно, понятно, — торопливо сказала директриса и, бросив на госпожу Грот многозначительный взгляд, уткнулась в метрику.

Больше она ни о чём не спрашивала. Записав Курта в школу, она вернула госпоже Грот метрику и ласково кивнула Курту:

— Хорошенько отдохни, Курт, а осенью приходи!

— Смешная женщина! — проворчала госпожа Грот, когда они сели на трамвай. — Ей пора на пенсию.

Взбудораженный недавним разговором, Курт не слышал её слов. Как! Мать родилась в Шнееберге, в Верхней Силезии, у самой чешской границы, отец — в Приморье, в Шарнице, близ Арнсфельда, у польской границы; после свадьбы они жили в Арнсфельде. О Тенчахе дома никогда не говорили, в школе он тоже не слышал этого названия. Да и вообще оно такое странное, что он даже и не пытался его запомнить. В Нижней Штирии. Где это? И почему мать подчеркнула, что он немец? Разве Нижняя Штирия где-то за Арнсфельдом, в Польше? Или за Шнеебергом, в Чехии? Выходит, он поляк или чех? Где же всё-таки находится это место?

Вопрос так и вертелся на языке, но мать была в дурном настроении, и он не стал её спрашивать. Всю дорогу он смотрел в окно, словно ему было ужасно интересно, как рабочие расчищают руины или достраивают большое здание. Но едва они вернулись домой, он взял с книжной полки географическую карту Германии и разложил её на своём столике у окна.

— Что ты ищешь? — безучастно спросила мать.

— Где находится Тенчах? И Нижняя Штирия? — спросил Курт, не поднимая головы.

— Бери мяч и ступай во двор! Учение ещё надоест тебе!

Госпожа Грот подошла к столу и взяла географическую карту.

— Могу же я найти место, где я родился? — запальчиво крикнул Курт и потянул к себе карту. — Разве ты не слышала, что́ сказала госпожа директриса? Стыдно не знать, где ты родился!

Рука госпожи Грот опустилась.

— Слышала, слышала…

— Тогда покажи мне, где находится Тенчах!

Немного поколебавшись, госпожа Грот показала рукой на нижний край довольно большой географической карты.

— Где-то здесь, если хочешь знать.

— Внизу?

Курт с удивлением смотрел то на карту, то на мать.

— Это ещё что за допрос! — вспылила она и, резко повернувшись, пошла к двери. Но взявшись за ручку, обернулась и уже спокойнее заговорила: — Конечно, тебя удивляет, что ты родился далеко от Арнсфельда. Послушай, как это вышло. — Она подошла к нему, с минуту подумала и опять заговорила: — Там, в Штирии, в Тенчахе, жила моя старая тетка. В то время она заболела и просила меня приехать. Других родственников у неё не было, и я прожила с ней несколько месяцев. Вот почему ты там родился. Теперь ты всё знаешь! — И, словно раскаиваясь в недавней вспышке, она бурно обняла и поцеловала Курта. — Ты знаешь, как не люблю я вспоминать прошлое. Все, что мы пережили в Арнсфельде и во время наших скитаний, похоронено. Здесь, в Хаймдорфе, мы начали новую жизнь, и о прошлом не думаем и не говорим. Бери-ка мяч и беги во двор!