Читать и писать их высочества были уже выучены по книжицам, но не возбранялось к тем же знакомым книжицам возвращаться, дабы начертанные в них нравственные правила отложились в детской памяти и сердце навсегда.
Из языков предлагалось учить русский, французский, немецкий, латынь, греческий — последний может обогатить знающего не только красотой произведений, не испорченных переводом, но и «приятною гармониею и игрою мыслей, сколько и изобилием». Впрочем, наслаждаться гармонией и игрой мысли греческих текстов предстояло только Константину, Александру вместо этого предписывалось изучать еще один европейский язык, английский. Параллельно с языками можно было начать и географию (российскую прежде всего), астрономию, историю — и всеобщую, и древнюю, но в первую очередь все же российскую, которая «для них и сочиняется». Не лишними признавались также математика и изучение гражданских законов и военного искусства. Особое место занимала физкультура: верховая езда, фехтование, плавание, борьба, стрельба из лука и все то, «что телу придает силу и поворотливость». «Виршам и музыке учить не для чего, тем и другим много времени теряется, дабы достигнуть искусства». Но и достигнув искусства, как найти ему применение? Может ли быть государь-музыкант, государь-поэт?
«…Я не знаю, из какого соображения отец может желать, чтобы сын его стал поэтом, если он не хочет, чтобы тот пренебрег всеми остальными профессиями и делами»{80}. Это не Екатерина, это возмущается Локк. Прилежная ученица лишь вторит ему… К счастью для великих князей, спартанско-добродетельную систему Джона Локка несколько смягчил и разбавил как раз писатель, автор опер, романсов и педагогических сочинений Жан Жак Руссо — от него в инструкции Екатерины запрет на механическое заучивание наизусть, призывы не муштровать и не понуждать детей к учебе чрезмерно.
Схема, наставление, поучение, наказ… Довольно. Давно уже в приемной императрицы вьется другой худенький иностранец. Не менее одаренный и честолюбивый, чем Локк или Руссо, рассуждать умеющий лучше, чем чувствовать. Он тоже прилежно прочел инструкцию императрицы, узнал в ней собственных кумиров — и угадал свой шанс.
ОСЕЛ ЕСИ
Фридрих Цезарь Лагарп, прозванный в России также Петром Ивановичем, — швейцарец, бежавший с порабощенной Берном родины, — родился в кантоне Во и попал в поле зрения императрицы почти случайно. Вообще-то Лагарп собирался в Америку, чтобы строить там идеальное государство-республику, но отправиться в Новый Свет так и не успел. Судьбу его определили совершенно посторонние благородному замыслу обстоятельства: Яков Дмитриевич Ланской-младший, брат прославленного екатерининского фаворита Александра Дмитриевича Ланского, по уши влюбился и потерял голову. Избранница явно не годилась ему в жены. Любовный пыл требовалось остудить, и Екатерина решила посоветоваться с постоянным своим корреспондентом, бароном Гриммом. Гримм тут же предложил и лекарство, и лекаря — долгое путешествие, рассеивающее любовную тоску, и компаньона, непринужденными, но назидательными беседами закрепляющего эффект. В качестве последнего Гримм посоветовал взять Лагарпа. Так что Италию молодой Ланской исколесил в его обществе; блестящая образованность и дар убеждения Лагарпа сказались незамедлительно.
После продолжительных разговоров с навязанным, но приятным собеседником образ возлюбленной вытеснился в юной душе осознанием безмерности неосвоенных им наук, в Ланском проснулся вкус к познанию. Замысел совершенно удался: юноша был исцелен, задача исполнена. Лагарп доехал с Ланским до самого Петербурга, где и был на волне своего педагогического успеха представлен императрице. Он оказался при русском дворе в начале 1783 года, Екатерина как раз набирала преподавательский штат. Она назначила Лагарпа кавалером и учителем французского, но вскоре поняла, что будущего учителя недооценила.
Внимательно изучив инструкцию графу Салтыкову, Лагарп составил своеобразный ответ императрице — «мемуар», исповедь собственных педагогических взглядов. Соглашаясь с последовательностью изучения предметов, указанной Екатериной, Лагарп предлагал начать учебный курс с географии, потом освежить его историей, после чего приступить к изучению геометрии и завершить всё философией — в понимании Лагарпа, наукой, способствующей осознанию путей, приводящих к счастью. Изучение латыни Фридрих Цезаревич считал необязательным — для будущего государя знание мертвого языка ненужная роскошь… Но все эти уточнения и поправки были скорее поводом. Сквозь строчки «мемуара» проступал совсем иной, истинный его смысл: я знаю, как и чему следует учить великих князей; я понимаю подлинную цель обучения и воспитания. Вот она: «Будущий правитель должен быть честным человеком и просвещенным гражданином и знать преподаваемые ему предметы настолько, чтобы понимать их настоящую цену и иметь ясное сознание обязанностей, лежащих на монархе…»{81}
Екатерина тайнопись без труда прочла, мысли Лагарпа ей понравились, и она повысила его до главного наставника великих князей (впрочем, подчиненного Салтыкову), а также преподавателя чтения, арифметики, геометрии, истории.
Лагарп взялся за дело. Ориентируясь в своих уроках более на будущего императора, чем на его младшего брата, всякое историческое сведение, всякое событие преподносил он как наглядный нравственный урок, особенно важный для будущего монарха. «История есть описание действий и их деяний, она учит добро творить и от дурного остерегаться», — писала в своей инструкции Екатерина. Этому учил великих князей и Лагарп — убежденный республиканец, на примерах древней и новой истории он неустанно внушал ученикам, как ужасна тирания и как благородна республика.
Взгляды его не были для Екатерины тайной, она их даже разделяла, рабство отнюдь не считала добром, о необходимости равенства всех граждан перед законом писала в «Наказе». А в остальном… В остальном мальчики разберутся сами, когда подрастут. Екатерина уже закалилась, да и многому научилась при общении с графом Никитой Ивановичем Паниным, всегда находившимся в скрытой оппозиции к государыне, но притом состоявшим воспитателем Павла Петровича. Порядочность Никиты Ивановича служила для Екатерины залогом того, что организатором заговора против нее он никогда не станет. Большего от человека и требовать было нельзя. Так что и республиканец под боком, да еще в качестве наставника будущего государя, ничуть ее не смущал.
Впрочем, наш герой государем никогда не станет. Где же он? Неужто за книжками, твердит уроки? Нет, нет и нет. На день ангела родители преподнесли ему два набора солдатиков, конных и пеших, со знаменами, алебардами, маленькими шашками в руках. А бабушка подарила крошечную сабельку в ножнах с чеканкой. Великий князь расставлял солдатиков на полу одной из просторных зал Зимнего дворца, сабельку привязывал к поясу — шагом марш! Обожавшему те же игрушки дедушке Петру III, гонимому папиньке Павлу Петровичу — здравия желаем! Солдатики не воевали, солдатики только учились, маршировали, держали равнение, застывали на холодном ветру плаца, как вкопанные. Воевать ни к чему, война портит войско, а войско у Константина Павловича образцовое. Тут-то и появлялся скучный наставник, неприятно подшучивал над главнокомандующим и его вышколенной армией, говорил про уроки, успехи, невежество — отвлекал.
Константина Павловича посадили в один класс с Александром — и обрекли навсегда. Отныне он был при старшем. Год и семь с половиной месяцев для столь нежного возраста — разница изрядная, первоклашку заставляли учиться вместе с третьеклассником. Но не в том только заключалась беда — Александр был не просто старшим, Александр был вообще другим, а до индивидуального подхода к ученику ни Локк, ни Руссо не додумались. Братья же разнились во всем.
Михаил Никитович Муравьев, преподаватель российской словесности, объяснял юным ученикам, что есть падежи, и велел им просклонять в тетради любое слово. Именительный. Кто? Селянин. Родительный. Кого? Селянина. Дательный. Кому? Селянину. Это выводит аккуратным полудевическим почерком Александр{82}. А рядом торопится краснощекий Константин, ему эти селяне были, понятно, смешны. Именительный. Кто? Солдат. Дательный. Кому? Солдату…{83} Вот кто, кому он был всю жизнь предан, вот кого только и любил по-настоящему, вот с кем не считался, но о ком вместе с тем и заботился — в меру своих представлений на этот счет. Однажды, когда Николай Салтыков, увещевая разбушевавшегося Константина, привел ему в пример августейшего старшего брата, Константин резко ответил: «Он царь, а я солдат, что мне перенимать у него?»{84} Князь Долгорукий для забавы великих князей обучил военной экзерциции солдатских детей и привозил потешный отряд и в Петербург, и в Царское Село. Константин обожал это развлечение, но особенно счастлив бывал, когда его ставили в одну шеренгу с юными солдатами и учили маршировать наравне с ними{85}.