— Елена Дмитриевна, — сказал он строго, — нам надо с вами поговорить.

Бабка Алена, как все люди, не любила строгого тона: строгий тон — предвестник невзгод, и сразу опустила руки.

Усадив бабку Алену рядом с собой, Орел продолжал:

— Вы почему-то утаили от нас имена тех, кого похоронили…

Бабка Алена сперва покраснела, потом вдруг побледнела. Первое можно было объяснить волнением, второе — страхом. Но кого и чего могла бояться бабка Алена? Об этом мы тоже узнали, но позже. А сперва узнали другое. Оказывается, бабка Алена и не думала Утаивать имена погибших. Просто в то время, когда она «подала» их товарищам командирам, освободившим Стародуб, товарищи командиры не поверили ей. Да мало что не поверили, а еще и высмеяли, чем ужас как обидели.

Мы, я и Орел, переглянулись. Ничего удивительного — могли и высмеять. У них, боевых командиров, на Уме бой за Наташин, форсирование Десны, а тут какая-то бабка с какими-то Маями, Ковалями, Испанцами, Соловьями…

Однако что же было потом? На это бабка Алена ответила так: «А ничего». Боясь новых насмешек, она никому больше тех имен не «подавала», а как началась церковная служба — вскоре после изгнания фашистов, — отнесла попу и попросила «помянуть за упокой». С тех пор каждый год носит. Попик ругается: «Клички какие-то, а не имена!» — но поминает.

— А как они к вам попали?.. Клички эти? — спросил Орел.

Бабка Алена, не ответив, подошла к иконке, гревшейся в углу, возле лампадки, достала из-за оклада курительную трубку и дрожащей от старости рукой выдернула мундштук. Внутри мундштука что-то торчало. Что-то круглое и желтое, похожее на папиросную гильзу. «Гильза» оказалась свернутой в трубочку, пожелтевшей от времени бумажкой, на которой ржавыми, выцветшими от времени чернилами было что-то написано.

Сидевший за столом Орел и мы, стоявшие рядом — я и Юлька, — склонились над бумажкой и прочитали следующее: «Май, Коваль, Испанец, Соловей, Азка, Матрос, Октябрина умирают, но не сдаются. Смерть фашистским оккупантам!»

— Это они что… перед смертью? — шепотом, ни к кому не обращаясь, спросила Юлька.

Никто ей ничего и не ответил, потому что иногда молчание красноречивее слов. И только ходики не удержались: «Так-так, так-так, так-так», — сказали они и потом все время, пока мы сидели у бабки Алены, утверждали это.

Первым тишину нарушил Орел.

— Вот мы и узнали их партизанские клички, — сказал он и вздохнул.

Вздохнул с разочарованием. И я понял его вздох: семеро как были неизвестными, так ими и остались.

— Может быть, по кличкам найдем? — спросил я.

Орел развел руками:

— Вряд ли… Кличка тот же псевдоним. А псевдоним берется, чтобы спрятать настоящее имя. Вот наши семеро и спрятали от фашистов свои имена.

— А от нас не спрячут. — Юлька встала, сверкнув глазами. — Мы свои. И узнаем, как их… по-настоящему…

Юльке легко было рассуждать. В ее возрасте любое море кажется по колено. Однако ни я, ни Орел не разделяли ее оптимизма. Сколько лет хранила могила тайну и вряд ли когда откроет ее. Эх, нам бы Юлькину веру! Тогда бы ни я, ни Орел не сомневались в успехе.

Орел для памяти переписал прозвища, но не встал. А сидел и смотрел на бабку Алену. Как будто собирался о чем-то спросить. Наконец собрался и спросил:

— Прошел страх, Елена Дмитриевна?

Бабка подалась вперед:

— Какой страх, батюшка?

— Ну тот, помните? Сами говорили, страх на вас напал, — сказал Орел.

Я с удивлением прислушивался — о чем он это? — но понять ничего не мог.

Однако бабка Алена поняла.

— Пустое, батюшка, — сказала она, — померещилось, — и махнула рукой, полагая, что говорить больше не о чем.

Но Орел как прилип — не оторвешь от бабки.

И бабка Алена сдалась…

Прошлым летом, в сенокос, спустилась она к реке. Видит, плещется кто-то. Со спины не понять — свой или чужой? Да бабке и дела нет. Хотела мимо, кустами, прошмыгнуть, а ноги вдруг как пришитые — ни с места. Но не в ногах дело, а в глазах. Глаза как плескуна увидели, так ногам остановку и скомандовали. Стоит бабка Алена ни жива ни мертва, а сама: «Меченый, — шепчет, — меченый». Узнала плескуна. По русалке под мышкой. У плескуна под мышкой русалка нарисована. Синенькими такими точечками. А она эту русалку уже раз видела. У полицая, когда тот у костра кочегарил, трупы сжигал. Разделся по пояс — жарко! — и сжигал, Хочет бабка Алена убежать — и не может. Как во сне. Спроси, как до дому дошла, — не помнит. Закрылась, и никого к себе. Лишь голос подавала: жива, мол. Так ее плескун напугал. А теперь вот, как страх прошел, сомневаться начала, точно ли она полицая видела? Откуда ему в здешних местах взяться? Обозналась…

Орел, слушая бабку Алену, хмурился. Мы — я и командир Юлька — сидели не дыша. Грозное, страшное, из дальнего давнего, протянуло руку и пошевелило волосы: помни!

Мы попрощались и ушли: я и командующий Орел. А командир Юлька осталась. По тому, как она смотрела на трубку, я догадался, зачем. Не могла же она упустить такой ценный боевой экспонат! Тем более, как я уже знал, «цапли» втайне, чтобы опередить «журавлей», готовились к открытию музея боевой славы.

На околице Стародуба в саду стояла заброшенная баня. Сад был общий — приходи хоть кто и гуляй, — а баня была ничьей, никому не нужной. У «журавлей» на топографической карте наблюдений за объектами «противника» баня значилась под литерами «НПИ», что расшифровывалось, как «не представляющая интереса». А напрасно. В один прекрасный — увы, не для «журавлей» — день возле бани, случайно попавшей в объектив наблюдателя, было отмечено какое-то движение. Прошла лестница-сороконожка: «цапли» на плечах пронесли… Проплыла похожая на растянутую гармошку пила… Сверкнул топор… «Журавли» послали разведку, но «цапли» были начеку, и разведке дальше сада носа не удалось сунуть. Тогда, пользуясь визуальным наблюдением своих дежурных, командир Спартак донес посреднику: «По данным разведки, на территории «противника» ведется разрушение старой бани. Предполагаемая цель — благоустройство территории сада».

— Донесение не принимается, — сказал я, — цель определена неверно.

Командир Спартак заупрямился:

— Зачем тогда ломают? Я сам видел.

Я ответил иносказательно:

— Не спорешь старого, не пришьешь нового.

Командир Спартак насторожился: «цапли» что-то «шьют»? Но что?

Я не стал испытывать его терпение и выдал тайну, которой вышел срок.

— «Цапли» не ломают, — сказал я, — они перестраивают. У них будет музей боевой славы.

Командир Спартак молча погрозил кому-то за стеной. Я догадался — своим разведчикам: не могли узнать, что затевают «цапли» со старой баней… Потом сказал:

— А мы свой откроем. Музей Мазая.

Я записал, чтобы хранить в тайне.

…На открытии музея в Стародубе «журавли» были почетными гостями. Ходили, смотрели и завидовали догадливым «цаплям». Медали, оставшиеся после смерти дедушек, фронтовые кисеты, немецкие каски, стреляные гильзы, «треугольники» с номерами полевой почты, газеты и журналы военных лет, армейские фотографии родных и близких, солдатские котелки и ложки, сапоги, гимнастерки, шинели, мундиры, боевые карты-трехверстки… Да разве только это могли они собрать у себя в Наташине?! И это, и много другого, чего и не снилось «цаплям»…

Хвастовство не только скверное качество. Оно еще и громоотвод для зависти. Зависть вызывает обиду, а хвастовство отводит ее и заставляет действовать. Похваставшись друг перед другом своими возможностями, «журавли» ушли уверенные, что создадут музей лучше стародубского.

За два дня в музее перебывал весь Стародуб. Но и на третий посетителей не убавилось. Шли из Наташина, из Залесья, прочитав о музее очерк в местной газете. Книга отзывов пухла от похвал, а запасник музея — от новых экспонатов, поставляемых юнармейцами. Павел Семенович, директор стародубской школы и он же по совместительству хранитель музея боевой славы, хватался за голову и не всякий экспонат брал. Только с письменного разрешения родителей. Знал, как опасна увлеченность. Не удержи он юных Стародубцев, весь дом, — да что там дом! — поселок, чего доброго, на экспонаты растащат. «Люди гибнут за металл…» Он тоже чуть не «погиб», когда в разгар кампании по сбору металлического лома к нему нагрянул директор совхоза и потребовал выдать… «дантистов».