Завтра воскресенье, и улица детей спит: с утра всей зоной в лес, спасать зверье. Для них, детей, снегопад всего-навсего долгожданная радость, для зверья, птиц — нежданное бедствие. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Полакомится лесной народ.

Улица взрослых бодрствует: кто за столом, кто возле телевизора, кто с книгой под солнцем настольной лампы.

Орлов-старший тоже не спит. Принимает гостя. Гость — большой, грузный, в дверь вошел боком — больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать.

За стеной всего только рюмками чокнулись, а голова у засыпающего Женьки загудела вдруг, как колокол. Слух обострился и тут же уловил такое, отчего сон сразу пропал.

— За вашего лося, — сказал папа.

Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.

Женька вскочил и сел, набросив одеяло. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость — свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел! А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать:

— Мы тут, мужики, побалакаем, а ты бай-бай…

«Мужики», «побалакаем«», «бай-бай»… Никогда папа таким языком не разговаривал. А тут вдруг… С чего бы это? Теперь ясно. Перед гостем рисовался: мы, мужики… Вот он какой, его папа. Как был «на побегушках», таким и остался. Лося к себе приручил. Лось за ним, как собачонка, бегал. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить.

Злость борется в Женьке с жалостью.

Холодное с горячим. Когда холодное (злость) заливает Женьку, ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостю по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел!..»

Но вот злость уступает место жалости, и уже не холод, а жар заливает Женьку, струится из него горячей слезой: папа, ну зачем ты… эх! Холодно, жарко… Холодно, жарко… Как в игре. Но не до игры Женьке. Не игра, а сама жизнь — суровая и строгая — испытывает его на жар и холод. Поддастся горячему, растопит сердце в жалость, прощай все: друзья, зона, лесничество, пионерская честь…

Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует: входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отгремели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. Опять все стихло. Гость, повернувшись на бок, не гремел, а сипел, как усталый паровичок.

Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь.

…Двое — толстый и тонкий — идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку, белого, густо, с другого — пусто. Птиц не слышно. Нет, закашляла одна. Простудилась, что ли? Заячий следок завился веревочкой и пропал вдали.

Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка — все как у летнего. Только дунь — и рассыплется…

Двое — толстый и тонкий — идут по лесу. Не идут — крадутся. Впереди толстый, с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Позади — тонкий, без ружья. Впереди просвет, полянка. Тонкий вежливо понукает толстого:

— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Тута, стоп. Где он, окаянный? Завсегда сюда жрать является. В самое это время. Не лось, а во! — разводит он руками, хваля зверя. Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из яслей в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.

Неожиданная и оттого пугающая гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.

Длинный подбежал первым. Посмотрел на тонкого и как пришпилил к месту: ни рукой пошевельнуть, ни ногой двинуть. Ну и взгляд, сила!

Подошел милиционер. Не глядя ни на кого, небрежно отдал честь и спросил у толстого:

— Документики, гражданин!

Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой:

— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Счастливой охоты, товарищ!

Он снова отдал честь, круто повернулся и пошел.

— Дядя Ваня! — окликнул его Долгий.

Милиционер обернулся:

— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.

— Пусть так, — сказал Долгий, не меняя тона. — Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет.

Толстый сердито посмотрел на участкового:

— Хулиганство какое-то. Товарищ Орлов!

Тонкий ожил и засуетился:

— Я здесь, Алексей Михайлович.

— Вы знаете этого человека? — Толстый кивнул на Долгого.

Женькин отец решил устраниться. Как-никак Долгий — вожатый его сына.

— Товарищ участковый знает.

— Товарищ участковый!

Милиционер вытянулся.

— Задержите хулигана и доставьте в отделение… Для привлечения и пресечения… Как мешавшего отдыху трудящихся.

Говоря это, толстый не глядел на Долгого. Участковый, слушая, глядел на толстого, а Илья Борисович на них обоих. Поэтому, когда они, все трое, посмотрели на то место, где стоял Долгий, им не осталось ничего другого, как хлопать глазами, разевать рты, разводить руками.

— Я… если надо… — сурово начал участковый.

— Не надо, — оборвал его толстый. — Идите.

Он не только не возмутился исчезновением Долгого, рад был, что так легко выпутался из этой дурацкой истории. Если бы он знал, что ждет его впереди!

— Товарищ Орлов!

— Я, — отозвался Илья Борисович.

— Ведите.

Женькин отец решил, что терять нечего, спектакль не удался, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и… возникла как из-под земли Лялька:

— Стойте… Стойте…

Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:

— Тебе чего, девочка?

— Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.

— Ваше? — удивился толстый. — Чье ваше?

— Пионерское.

Толстый — сверху вниз — посмотрел на девочку:

— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.

— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.

— Хозяева, — встрял Илья Борисович, — лося заманили, в западне держат.

— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.

— А убивать по закону? — крикнула Лялька.

— Что такое? — спросил толстый.

— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?

— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке алую книжечку. — На отстрел одного лося.

— На убой, — сказала Лялька.

— Пусть так, — сказал толстый. — Я их уже убивал.

— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.

— Какой глагол? — опешил толстый.

— Убивал, — ответила Лялька.

— Кому что нравится, — сказал толстый. — По закону.

— Плохой закон, — отчеканила Лялька.

— Что? — Толстый закипел как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?

И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.

Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.