А то девушка-разносчица позвонит и спросит:

— Что будете брать? Только кефир? А молоко?

— Спасибо, не надо.

— Брали же всегда молоко.

— Тогда Мишка был.

— А, понимаю. Простите…

Нет Мишки, а вот ведь он, и отсутствуя, десятки раз в день напоминал о себе…

Слава приходил ко мне почти каждый вечер. Мы разговаривали о том о сем, но я знал, что Слава обязательно спросит:

— А письма от Мишки нет?

— Пока что из Валдая ничего нет, — отвечал я. Зная, как занят Яков Павлович, я считал неудобным беспокоить его письмами о медвежонке.

У секретаря райкома всегда неотложные дела. В дом на горе, к Федотову, идут со всеми заботами — с горестями и радостями, за советом и за помощью. Его заботят и скверно сделанные грабли, и судьба маленькой Гали. Он хлопочет о том, чтобы наградили доярок, и о том, чтобы перестреляли волчью стаю, и о том, чтобы хороший председатель колхоза помог соседу, попавшему в беду. А сам Яков Павлович который год мечтает сделать небольшую пристройку к своему дому. Ведь Юрка растет, и вчетвером с женой и бабушкой Федотовым тесно в двух небольших комнатках. И нет у Якова Павловича времени начать эту пристройку, хотя бревна он уже закупил и сложил во дворе. На себя у Федотова времени никогда не хватает. А я еще стану донимать его своими просьбами.

Нет, не напишу я второй раз ему о медвежонке. Это будет бессовестно.

Уже давно я заметил, что у Славика и у меня разные взгляды на жизнь. Это подтвердилось и в истории с письмом в Валдай. Как-то Слава пришел ко мне, и я по его походке, напоминавшей строевой шаг, понял: Славка настроен воинственно. Однако разговор начался с самого, казалось бы, невинного. Слава сказал:

— Девчонка во дворе таскает на руках плюшевого мишку.

Сказал он это как-то особенно, со смыслом. А я смысла не понял и не знал, что ответить. Таскает — ну и пусть себе таскает. Нам-то со Славкой какое до этого дело?

— В пеленки закутала, как младеньчика, — сказал Слава. — Тоже мне игрушку нашла.

— А что? — спросил я. — Ее медвежонок похож на…

Слава оборвал меня:

— Как вы можете такое говорить! На нашего никто, никто не похож. А это же кукла. Я теперь не могу смотреть ни на плюшевых мишек, ни на собак, ни на кошек… И не пишут — ничего не пишут. Почему не пишут? Что, так трудно? Да?!

В тот раз со Славой разговаривать нельзя было. Уж очень он был взволнован и возбужден. Потом он сам, ничего мне не сказав, написал письмо Юре Федотову. Письмо это я потом видел, когда совсем неожиданно снова оказался в Валдае. На этот раз не со Славкой, а с его мамой. Во второй приезд мне, правда, было не до писем, но оно случайно попало мне на глаза — первое в жизни Славкино письмо. Это послание заняло целую тетрадную страницу, но состояло всего из шести слов:

Я привожу это письмо таким, каким я его увидел. Недостающую запятую и неправильно поставленную букву первоклассника Славы пусть добавят и исправят читатели. Дело не в этом. События в начале того лета разыгрались вот какие. Получив ответ на свое письмо и узнав от Юрика и Галочки, что Мишка жив-здоров и дружно поживает со своей сестренкой Машкой, Слава начал упрашивать маму отпустить его на летние каникулы в Валдай. Нина Васильевна посоветовалась со мной («Валдай так Валдай, все равно надо парню куда-нибудь из города выбираться») и, написав, по моему совету, Кире Матвеевне, отправила к ней сына. Было решено, что через месяц Славина мама получит отпуск и тоже отправится в Валдай — купаться в озере, собирать в лесу ягоды, одним словом — отдыхать.

И вдруг на второй день после Славиного отъезда телеграмма от Киры Матвеевны:

Что тут долго рассказывать? Мы со Славиной мамой и собирались-то всего с полчаса. А еще через шесть часов были уже в Валдае. Летняя дорога на Валдай совсем не такая, как зимой. Небо голубое, птицы концерты дают, будто специально развлекают путешественников. А где отступает лес, видны светло-зеленые хлеба, совсем как ковры на земле. Тут и там, где еще полгода назад были пустыри, стоят в рядок ярко-желтые, точно причесанные избы.

Нет, не смотрелось мне по сторонам. Славка из головы не выходил: «Ну как это он такое учудил? Неужели не найдут его? Скорее бы приехать!»

А тут, как назло, переезд. Зеленый глазок светофора подмигнул и загорелся желтый.

Скорей, скорей! Проскочить бы. А то перекроют пути, начнет по ним шнырять маневровый тепловоз, а ты жди-ожидай.

Рванулась машина, и вдруг:

— Тррр! Трюю!

Стоп. Тормоз. Толчок. В окне машины милицейская фуражка и строгие глаза:

— Инспектор Кириллин. Прошу документы. Нарушили.

Вот беда! Это разговор на десять минут, а то и больше. А там Слава.

— Товарищ, — говорит Нина Васильевна, — у меня сын в лесу заблудился. Телеграмма… Спасают… Едем… Страшно…

Она говорит сбивчиво. Не понять, должно быть, милиционеру. Слова, обрывки…

Нет, понял! Понял!

Поднял руку с жезлом — остановил боковое движение.

Вторую руку опустил и будто прорезал вдоль своей груди:

— Следуйте, товарищи!

Машина зарычала и рванулась вперед. Я только увидел, как милиционер что было духу побежал к своей будочке, похожей на стакан великана в подстаканнике.

А вот и второй переезд. Какой светофор? Красный? Нет, переключили. Зеленый! Это, наверное, товарищ Кириллин позвонил из будочки-стакана своему товарищу на этом переезде, и тот открыл нам зеленую улицу.

Товарищ Кириллин из города Калинина, если вы прочитаете эти строчки, примите нашу благодарность за открытый путь и за то еще, что вы показали силу простого слова, ежедневного, ежечасного, такого привычного нам и такого сильного и могучего: «Товарищ!»

И снова дорога, дорога… Чем ближе к Валдаю, тем красивее. Машина рассекает ветровым стеклом зеленое великолепие леса, который набегает на нас с двух сторон, раздваивается и проскакивает в стороны. А новая красота впереди: лесные травы, как хлеба, — по пояс. Прохлада идет от этого зеленого моря. В ней, в траве этой, синеют, желтеют, лиловеют цветы, будто светятся разноцветные фонарики. Аромат врывается в окно автомашины. Поехать бы чуть потише, насладиться этой прелестью валдайских лесов, а в мыслях только одно: «Скорее! Скорее! Скорее!»

Славина мама молчит. Она сидит так близко, что я чувствую ее локоть, слышу, как она дышит. И при этом ни слова. Лучше бы она говорила — ругала бы меня за то, что я первый потащил Славика в Валдай. Ведь с меня-то все и началось. И в лес я мальчишку брал, и к медвежонку привадил, и адрес валдайский дал — Киры Матвеевны, — куда можно было Славку на лето отправить. Все я.

А Нина Васильевна — ни слова. Только иногда односложное:

— Сколько осталось?

Я говорю, что два часа или там час.

И снова молчание. Конечно, про себя, должно быть, проклинает меня. Лучше бы уж вслух все высказала. Без слов чувствую, как она волнуется, ни на минуту не забывает о том, что случилось со Славкой.

Вот что случилось со Славкой. Когда он приехал, медвежат уже ни у Федотова, ни у Киры Матвеевны не оказалось. Они настолько выросли, что держать их дома, да еще с детьми, стало опасным. Медвежонок, которому почти год, может шутя и играючи так ударить когтистой лапой, что рану зашивать придется. Звереныш, правда, тут же заскулит, пожалев, что причинил такое своему другу и кормильцу, но ведь дела этим не поправишь. А если и поправишь, то только с помощью доктора.

Тут надо сказать несколько слов о Маргарите Павловне, матери Юрика. Ей-то и приходилось однажды зашивать рану мальчику, которого сильно поцарапал какой-то медвежонок. И вот она-то, доктор Федотова, настояла, чтобы подросших медвежат в доме не было.