В Валдай мы приехали в сумерки. У самого почти города по обочинам дороги стоят темные елки, тяжело клоня книзу грузные ветки. А стройные сосны — худые и гордые — высятся голыми рыжими стволами, только на самой макушке пышная белая шапка.

Город возник как-то сразу.

Косые лучи заходящего солнца ложились на чистый снег и как бы подрумянивали его. Солнце играло красками: уйдет — и тротуары станут сиреневыми. А снеговая крыша, нахлобученная на дом как шапка, еще вся в лучах — розовая. Что же до дыма из трубы, то он золотисто-красный.

Валдай Славке понравился. Он сказал:

— Хороший город. Только песок в валенках.

Это у него ноги затекли. Ехали-то мы без малого семь часов. А приехав, зашли прямо к Якову Павловичу. Он в том доме работает, что, снеговой шапкой накрытый, на самой горе стоит. От этого дома весь город видно. И озеро. Будто большое белое блюдо с зелеными краями. Такое Валдайское озеро. Огромное. Из конца в конец взором не охватишь.

Вечерело, и Яков Павлович уже кончал работу. Пружина сильно хлопала входной дверью. Один за другим уходили сотрудники учреждения.

Мы со Славкой погрелись у печки, разогнулись, помахали руками, а в это время Яков Павлович услышал наши голоса и вышел в прихожую:

— С приездом!

Поздоровались. Познакомил я Славку с Федотовым. Яков Павлович и говорит нам:

— Вы, братцы, как? Домой ко мне поедете или тут подождете? Я скоро освобожусь.

Славка сказал:

— Тут подождем. У печки.

Ну, а я с ним спорить не стал. Тут и скамейка была. Сели.

А Якова Павловича дверь как раз напротив. Он и не закрыл ее. Нам все видно и слышно.

— Да, это я, — говорит в телефонную трубку Федотов. — Когда елка? Завтра? Понятно. А ремонт школы закончили? Понятно. Спасибо. Буду в колхозе — заеду в Броды.

Славка тянет меня за рукав и спрашивает:

— Яков Павлович учитель? А Броды — это что?

— Броды — это деревня такая, недалеко от Валдая, — говорю я.

Опять звонит телефон.

— Откуда? — спрашивает Федотов. — А, молокозавод? Слушаю.

Мне слышится, будто Яков Павлович смеется.

А он между тем говорит:

— Плохо дело. Заливают, говоришь? Вот беда!..

Потом молчит, а из трубки, которая возле уха у Федотова, аж к нам доносится: «Кар… кар… кар…»

Трубка умолкла, и снова говорит Федотов:

— Заливает вас колхоз молоком и еще больше заливать будет. Такие там доярки подобрались, что у них реки молочные так и текут. А вы не о том думайте, как этот поток сократить, а о том, как больше продукции дать… Знаю, знаю. Приходите. Обмозгуем.

В комнате Якова Павловича сумеречно. Только зеленая лампа освещает стол и его руки, большие, жилистые. Он что-то пишет, и перо быстро бежит по бумаге. Потом кричит нам в коридор:

— Не соскучились? Я сейчас!

Но «сейчас» это затягивается.

Входная дверь скрипнула и закрылась, будто хлопушка хлопнула. Какой-то бородач смахнул с валенок снег и пошел к Федотову. В руках у старика большие грабли.

— Что это? — спрашивает Славка.

Мы слышим, как сердито говорит старик:

— Это им не колокольцы отливать под дугу. Вещь нужная для работы. Смотри, Яков Павлович, как сделали. Стыд!

Славка шепотом спрашивает меня:

— Почему он сказал — колокольцы?

— Не знаю, — говорю я. — Наверное, звоночки так называются, а колокольчики — это цветы.

Старик уходит, а грабли остаются у Федотова.

Яков Павлович появляется в прихожей, и мы поднимаемся, чтобы уйти с ним, но снова скрипит и бухает дверь, и в коридор, прямо к печке, торопливо входит человек с большой круглой головой и носом — ну точь-в-точь картошка.

— Ты что, Андрей Иванович? — спрашивает Федотов. — Горит где, что ли?

— Боялся опоздать! — Большеголовый снимает шапку, вытаскивает платок, вытирает лоб и шею. — Уф! Хорошо, что застал. У нас несчастье. — Он нагибается к Федотову так, что кажется, вот-вот заденет его носом, и говорит что-то вполголоса.

— Ну?! — поражается Яков Павлович. — Медведь? Чудеса! Где тут москвич? — поворачивается он к нам.

— Я! — отзывается Славка.

— Отогрелся, путешественник?

Как Славка отогрелся, видно по его щекам. От них, как говорится, прикурить можно — пылают. А очки вспотели.

— Угу, — говорит Славка.

Видно, он чувствует, к чему дело клонится: уходить надо. Не хочется. Но виду не подает. Спрашивает:

— А где Юра ваш?

— Вот я об этом и думаю. Пора вам свидеться. Идите-ка вы, друзья, к Юре, а меня извините, я еще тут посижу. Располагайтесь дома. А там и я набегу. Договорились?

— Договорились. Пошли! — берет меня за руку Славка.

Как только мы вошли в дом Федотова, Славка и Юра познакомились и стали носиться из комнаты в сени, из сеней в комнату. При этом Слава ударился о косяк шкафчика, и там что-то загремело и зазвенело.

— Ой, разбили! — крикнул Слава.

— Да нет, это колокольцы. — Юрик открыл дверцу шкафчика. — Смотри — видишь?

Мы увидели на полке стоящие по росту блестящие, будто серебряные, колокольцы. Самый большой был величиной с кружку на пол-литра, какой обычно отмеривают молоко. А последний, маленький колоколец был чуть побольше наперстка. Он казался игрушечным. От толчка ровный рядок колокольцев нарушился, но Юрик двумя ладонями быстро и ловко их подровнял.

— Ну, вот и порядок! — сказал Юра, захлопнул дверцу шкафчика и ушел в сени.

— А колокольчики — это что? — спросил Слава. — Цветы? Да?

— Да! — крикнул из сеней Юрик. — Звоночки — они как хочешь: колокольцы или колокольчики. Только у нас на Валдайщине говорят — колокольцы.

Юра громыхал чем-то в сенях и притащил трехколесный велосипед:

— Давай, Слава, кататься.

— А как? — спросил Слава. — Ты или я? — Видно было, что Славке очень хотелось первому оседлать велосипед. — Знаешь что? — вдруг предложил он. — Давай играть в милицию.

— Как это? — спросил Юра.

— А так. Ты будешь главный милиционер. На карандаш, держи. Это будет милицейская палочка. Станешь тут, посреди комнаты, а я буду вокруг тебя ездить. Идет?

— Идет, — сказал Юрик.

Он был парень покладистый.

— Юрик, — спросил я, — где же твоя мама? Ты брось карандашом махать, Слава и так накатается. Отдал ему велосипед, и ладно. Ты про маму скажи.

Юра вздохнул:

— Она в Бродах. Три дня уже. И еще будет. Там молодая докторша. А мама уже семь лет лечит. А больных много. Мама поехала этой молодой докторше помочь. И обратно не едет. Плохо без мамы.

— Ну, а папа что говорит? — спросил я.

— А папа говорит: «Их там тридцать, и все больные. А нас трое, и все здоровые». А с мамой лучше… Славка, хватит ездить, дай мне…

В тот вечер мне еще довелось быть у Якова Павловича на работе. Послала меня за ним его мать, Юрина бабушка. «А то, — сказала она, — засидится там до полуночи. Он такой неуемный!»

Я пошел к Федотову. Человек с большой головой еще сидел у него. Большеголовый был без шубы, и лицо его, как недавно у Славки, было пламенно-красным.

— Садись, — сказал мне Яков Павлович, — и знакомься: Уваров Андрей Иванович, директор детского дома.

— Уваров, — протянул мне широкую ладонь большеголовый.

— Так вот, — продолжал Федотов начатый разговор, вводя меня в курс дела, — это не совсем обычный случай, чтобы медведь да вдруг корову задрал. Сколько тут на Валдае живу, один раз про козу слышал, и то коза эта из худого сарая вышла и на шатуна напала. Ты-то про шатуна и не знаешь, — обратился он ко мне. — Это такой бездомный медведь. Его зимой из берлоги спугнут, он и бродит, шатается, значит, очумелый, злой. А потом ведь и залечь на боковую тоже дело не простое. До этого надо, брат, отъесться, нагулять побольше жиру, чтобы в зимние морозы не было холодно. А «нажиреть» к зиме не всякому мишке удается. Вот и бродит он по первому снегу недовольный и голодный. Ну, попадись, на беду, коза — съел. А ведь Топтыгин — животное всеядное: хошь жука съест, хошь рожь оборвет; у нас в лесу желудями закусывает, на сладкое ягоды собирает. Но уж если на пасеку попадет — и пчелы ему нипочем: лакомка. А тут они корову перегоняли из подсобного хозяйства в город да и встретились с медведем…