Вилли достал кружку и стал наливать мне чай. В это время спящая женщина беспокойно задвигалась под одеялом.

— Спи, спи, Вилли, я никому тебя не отдам… — заговорила она. — Только не шуми, мальчик: они могут тебя услышать.

Женщина в ужасе взметнула руками, а затем всхлипнула и затихла.

— Не обращайте на нее внимание, мистер, — грустно сказал Вилли. — Бедная мама, это у нее от горя. В один день погибли отец и мой старший брат, Сид, в Дюнкерке.

Я молчал. Чай казался горьким, как полынь.

— Да, дрянная это штука — война, — продолжал Вилли. — Я все знаю… Сейчас в Лондоне поговаривают о новой войне. Я все понимаю.

— Что же ты понимаешь, дружок?

— Те, что кричат о войне против Советской России, — подлые скоты, мистер!.. Но такие, как я и Мак, всегда с вами, всем сердцем!

— Спасибо, Вилли, за дружбу! — взволнованный словами мальчика, сказал я.

— И вам спасибо. Когда я узнал, что вы советский моряк, я очень обрадовался. Не передать словами, какую я почувствовал радость, мистер!.. Потом я ушел, чтобы не было вам неприятностей с таможней… Мы знаем правду о вашей стране, где живет Сталин. Скажите, можно вам говорить «камрад»?

— Обязательно, камрад Вилли. Сколько же тебе лет?

— Семнадцать.

— Учишься?

— Нет, мне нужно смотреть за мамой. Но я читаю… я люблю читать. Мак иногда приносит книги. У нас с ним одна мечта — найти постоянную работу.

— Скажи, кем бы ты хотел быть, Вилли?

Неожиданно Вилли весело улыбнулся и сказал:

— Удавом.

— Удавом?..

— Да, камрад, удавом, чтобы налопаться сразу на десять дней и меньше думать о пище.

— Ого, да ты весельчак, Вилли!

— Это лучше, чем хныкать, камрад.

— Да, верно, но все же кем бы ты хотел сделаться, дружок?

— Штурманом. Я очень люблю море.

— Вилли, они идут! — вскрикнула женщина.

Я взглянул на нее. Только теперь я заметил ее сходство с сыном. Такой же строгий, красивый лоб, такие же губы и глаза на бледном лице.

— Вилли… спрячься, Вилли…

— Не обращайте внимания… Ей все кажется, что пришли взять меня в казармы, как когда-то отца и Сида.

— А не лучше ли поместить маму в больницу? Там врачи…

— В больницу? Нет, вы не знаете лондонских больниц, камрад, — с горечью произнес Вилли.

— Я тебя не отдам, сынок… — снова заговорила женщина.

— Не обращайте на нее внимания, — в третий раз сказал Вилли. — Я ухаживаю за ней. Ночами и по утрам я выхожу с ней на воздух… Мы в этом подвале четвертый год. Я работаю, где только придется, камрад. А нет — собираю в порту зерна, уголь… Так и живем.

Плита раскалялась. От мокрой одежды начал подниматься пар.

— И Мак так живет, — низко опустив голову, сказал Вилли.

— Кто такой Мак, дружок?

— Старик, безработный. У него золотая душа, камрад. С вашего позволения, я отдам ему брюки, а ботинки будем носить по очереди…

Голос матери перебил мальчика:

— Вилли, берегись!..

Она приподнялась с кровати, взглянула на сына тревожными и прекрасными глазами матери и вновь опустила голову на подушку.

— Спит, — сказал Вилли. — Она не совсем сумасшедшая… Идемте, камрад, поздно. Я проведу вас в док.

Попрежнему лил дождь. Надрывая душу, продолжали реветь сирены. Над гаванью клубился густой туман. Шагах в сорока от корабля Вилли остановился:

— Прощайте, камрад, и знайте, что если это самое произойдет, то, о чем кричат молодчики на Пикадилли, я не сделаю ни одного выстрела в русских. Пусть мне за это даже отрубят голову!

— Народ не хочет войны, мой мальчик.

— О, еще как не хочет!..

Утром мы отдали швартовы. Погода не изменилась. Матросы в венцерадах — просмоленных костюмах — были «все наверх» и, выстроившись вдоль бортов с кранцами в руках, сердито бранили какое-то голландское судно, едва не задевшее нас по левому борту. На Темзе во всех направлениях сновало множество катеров; почти на всех выли предупреждающие гудки.

И не переставая шел холодный, смешанный с туманом дождь.

А море встретило нас ровным и сильным ветром. Солнце прорвалось сквозь дождевые тучи, и волны, высокие и золотые, запели свои морские гордые песни.

Я стоял на баке и думал о нашем маленьком друге:

«Прощай, расти борцом, Вилли! Ты надежда Англии, дружок!»

Пьячча, капитан парусника «Поппея», сердито глядит на Пьетро, худого черноглазого юнгу, и спрашивает:

— Это ты пел песню, когда я ушел на рынок?

— Я, синьор.

— Так. Ну, а не скажешь ли, кому из матросов особенно понравилось твое пение?

Пьетро понимает, куда клонит синьор капитан, молчит и неуклюже топчется на месте.

— Кто еще поет ее? — уже визгливо кричит синьор Пьячча.

— Хорошо, я скажу, — улыбаясь, соглашается Пьетро. — Синьор, ее поет вся Италия!

Лицо синьора Пьячча вытягивается и морщится, и он кричит на юнгу еще визгливее:

— Я тебе покажу, Пьетро, как петь у меня на судне!.. Ты у меня еще запоешь, свинья!.. Ну-ка, собирай вещи!

Не проходит и десяти минут, как Пьетро с узелком в руках сходит на берег и медленно бредет вдоль набережной.

Пьетро — безработный…

Куда идти? Может быть, попроситься на «Ариету», что совершает рейсы между Катанией и Палермо? Нет, там не нужны мальчики. Надо шагать домой, к деду Джованни.

А кругом весна…

На склонах Этны цветут сады. Внизу — город, порт Катания. Здесь много солнца. Все пропитано им, словно рыжей смолой, и само море, спокойное и необъятное, до самого дна искрится солнечными лучами.

Дом, где живет дед, находится на спуске святого Петра. Этот старый сицилийский дом с деревянными галереями и тесным двором стоит рядом с высокой портовой башней, Подойдя к ней, Пьетро останавливается. Ему становится жарко. «Что скажет Джованни?» — думает он, нерешительно глядя на знакомые решетчатые ворота.

Но Джованни приветливо встречает внука. Он сразу понимает, что произошло с Пьетро:

— Тебя прогнали?

— Да, Джованни.

— Что же случилось? Ты, наверное, нагрубил капитану?

— Нет, я только пел песню.

— Песню? Какую же песню, Пьетро?

— Об американской кукле де Гаспери.

Глаза деда добреют, Все же он укоризненно качает головой и говорит:

— Эх, Пьетро, вот ты снова безработный…

Пьетро развязывает свой матросский узелок.

Там старая рубаха, рваные башмаки и зеленая шляпа.

Джованни, бывший моряк, ловец кораллов, с усмешкой осматривает пожитки внука и говорит:

— Видно, твой капитан Пьячча на самом деле собака… Таким был и мой капитан, Карло Бертини. Я работал у него десять лет, рискуя каждый день жизнью. Вот эти руки убили трех акул, а с четвертой мне пришлось здорово повозиться. Меня надо было лечить месяц, ну два — я бы еще вернулся на море. Но капитан Бертини принес мне на другой день бутылку вина и сказал: «Джованни, тебе вреден воздух моря»…

Из гавани доносится рокот кранов и визг якорных цепей. Над судоремонтным заводом стелется темная полоса дыма. На этом заводе работает Джованни — он чернорабочий в корпусном цехе.

Скверная жизнь. Жалованья едва хватает на хлеб. Горькая старость. Его единственный сын, Филипп, отец Пьетро, погиб в песках Ливии, а Пьетро еще мальчишка…

— Слушай, Пьетро, я ничего не могу дать тебе, кроме куска хлеба. Но этот хлеб твой. Ни одной минуты не думай, что ты мне в тягость. Слышишь, Пьетро?

— Да, Джованни, спасибо.

— Когда-нибудь наступят лучшие дни… Есть люди, которые сделают Италию счастливой. И ты, Пьетро, когда подрастешь, будешь бороться за ее счастье.

— Я и сейчас не маленький.

— Нет, ты еще мальчик.

Пьетро хмурится.

— Разве я не могу стоять за штурвалом? — с обидой обращается он к Джованни. — Может быть, я прячусь в кубрике или в трюме, когда волны заливают палубу и море, и ночь, и ветер от злобы сходят с ума?