Зимой в их дворе пропадало столько снега! Из него можно было налепить целый взвод баб и построить крепость с зубчатыми башнями и бойницами. Старичок в кожушке убирал этот снег лопатой, расчищая дорожки. Зимой наши стекла застилали серебряные узоры, и я терял всякую связь с соседним домом. И почти забывал о нем. Потом морозные узоры сползали со стекол, снег сходил, из земли вылезали иголки травы, и однажды я опять увидел этого мальчика во дворе.

Он стоял у тополя и ничего не делал. Стоял и смотрел куда-то в сторону, и мне было очень странно это видеть.

Потом он надолго исчез. Погода была погожая, весенняя, на тротуарах шумели девчонки, прыгая через скакалки.

У Двины на тополях орали грачи, хлопоча над шапками своих гнезд, на каштанах блестели резные листья…

А мальчик из дома напротив не являлся больше во двор, словно ничего это не интересовало его.

Как-то после обеда я услышал музыку. Я побежал к окну. Впервые я увидел на знакомом дворе оживление: ворота открыты настежь, двор заполнен людьми. Возле тополей стояла машина с красно-черными бортами.

Снова грянула музыка, и из-за невидного мне угла дома вынесли на плечах гроб. Он был небольшой, и в нем лежал маленький человек.

Я бросился на лестницу, перебежал дорогу: ведь наши дома отделяла только улица.

Я вбежал в ворота. Гроб поднимали на машину, и на какое-то мгновение так наклонили, что я увидел в нем человека во весь его небольшой рост. Это был знакомый мне мальчик. Глаза у него были закрыты, он был еще бледней, чем я привык его видеть, и совсем неподвижен.

Вокруг плакали — его мать, сестра, мужчины и женщины.

Среди людей было много военных. Играл оркестр и вспугивал с тополей ворон. В глаза било солнце, яркое, теплое, солнце поздней весны, по небу бежали тучки, мальчишки бегали с обручами, пускали зайчиков, а этот мальчик ничего уже не знал. Ему было все равно.

Я хотел с ним познакомиться, а его повезли на кладбище.

Его повезли зарывать в мягкую, теплую, оттаявшую землю.

Его увезли. Многие уехали за ним, многие разошлись и забыли закрыть ворота. Но мне теперь нечего было делать в этом дворе. Внутри было холодно, пусто, одиноко, и я тихонько пошел через дорогу к своему дому.

На почту мы бегали через день. Слово «почта», запахи жидкого сургуча и клея тревожили меня, как Африка, как неоткрытые острова далеких океанов.

В окошечке виднелась головка с уложенными на затылке косами. У нее были светлые глаза и строгие губы. Став на цыпочки, мы тоненькими голосами просили у девушки последние марки. С сухим треском отрывали марки ее быстрые, точные пальцы от огромных пестрых листов, отсчитывали сдачу.

— Все? — спрашивала девушка.

Мы сжимали липнущие к пальцам марки и клянчили:

— Тетенька, дайте наклеек… Тетенька…

Марки она обязана была нам продавать, а вот давать наклейки не входило в ее служебные обязанности: белые полоски по краям марочных листов не стоили денег. Мы нарезали их на узкие полосочки и приклеивали ими наши марки в альбомы.

Когда у девушки было хорошее настроение, она щедро отрывала нам одну, две, три полосы, а когда настроение било плохое, сердито бросала:

— Вы мешаете работать… Следующий?!

Однажды, поняв, что у девушки отличное настроение, я совсем обнаглел: уперся подбородком в стекло барьера и пропищал:

— А гашеных марок у вас нет? Которые не нужны…

— Откуда я их возьму? — строго спросила она.

— А вон… — Я показал глазами на столы внутри почты, где высились горы разноцветных конвертов и бандеролей с проштемпелеванными марками.

— Так это ж еще не доставленные адресатам почтовые отправления…

— Зачем же им марки?

— Мальчик, не имею права… Следующий?!

Посрамленный, красный как перец, я отошел от окошечка и стал разглядывать на купленных марках станции Московского метрополитена: его тогда только начинали строить.

Как-то мы прослышали в классе, что на почту поступили марки Спартакиады: все они в виде ромбов и такие красивые — глаз не отвести! На одной — футболист с ходу бьет по мячу, на другой — мчится лыжник, на третьей — теннисист…

Мы с Ленькой сбежали с последнего урока и помчались на почту.

У окошечка образовалась очередь человек в пятнадцать. Задние шумели и возмущались:

— Надо ж совесть знать, товарищ!.. Нельзя ж так, товарищ!..

Честно пристроившись в хвост очереди, мы прислушались.

— А вы, пожалуйста, не шумите! Я делом занят! — отвечал человек, стоявший у окошечка.

— Видим мы, какое дело! — раздавалось в очереди. — Как ребенок… Делать нечего. Какую очередь образовал!

— Дайте, пожалуйста, десять марок по копейке с капитаном Ворониным, десять трехкопеечных со Шмидтом… Так. А Леваневский у вас остался? Нет? Очень жаль, очень. Дайте тогда…

В этих словах, в этой просьбе было что-то такое знакомое, такое родное, что мы с Ленькой ошеломленно уставились на человека.

Он был в синем мешковатом костюме, из-под видавшей виды шляпы выбивались седые волосы. Еще минуты три стоял он у барьера, сунув голову в окошечко, и просил:

— Пожалуйста, осторожнее отрывайте, перфорацию не повредите. Эти вот марки я никак не могу взять: видите, как они оторваны — зубчиков не хватает. Замените, пожалуйста… Очень прошу.

— Да он нарочно! — кричал толстощекий гражданин в фуражке без звездочки. — Он издевается над нами!

Наконец человек в шляпе оторвался от окошечка, держа кончиками пальцев толстую пачку марок.

— Зачем ему так много? — шепотом спросил я у Леньки.

— Наверно, меняется… Для обмена берет.

— А что такое перфорация? Слыхал, он просил, чтоб не повредили ее?

Ленька пожал плечами.

Человек в шляпе стал аккуратно укладывать марки в красный кляссер — альбомчик с полосками прозрачной бумаги, под которые вставляются марки. Мне было странно смотреть на него, такого взрослого, старого и седого, собирающего, как и мы, марки. Значит, не только мы бегаем на почту, не только нас отгоняет от окошечка очередь…

Я подошел к нему:

— Дяденька, вы не успели купить Леваневского?

Он поднял на меня глаза.

— У тебя есть дублеты?

— Есть, — сказал я. — Хотите, принесу?

— Вот выручишь! — Он спрятал в карман кляссер. — Был в Кисловодске, проворонил… Ты где живешь?

Я сказал.

— А-а, да мы с тобой соседи. А я на улице Бакунина. Дом номер семь. Во дворе с тополями… Знаешь?

— Это где живет тетка с черным злым бульдогом?

— Вот-вот…

— А я в четвертом коммунальном. Когда можно зайти?

— Хоть сегодня.

— Придем! — И я тут же, с места в карьер, спросил: — А что такое перфорация?

— Собираешь марки и не знаешь? Непростительно. Так называются дырочки для отрывания марок.

После обеда мы с Ленькой привели себя в порядок, причесались, помыли руки и постучались в небольшой домик на улице Бакунина.

Открыл наш новый знакомый. На нем была потертая бархатная куртка и широченные пижамные штаны. Он повел нас через темный коридорчик, через большую комнату с пианино, столом и плюшевыми креслами куда-то в глубину дома и привел в тесную каморку. Она была до потолка забита книгами. Усадил на старинный диванчик.

— Мой кабинет. — Он поправил торчащие во все стороны седоватые волосы. — Принес марку?

Я вытащил из спичечной коробки темно-коричневую вертикальную марку. На ней взвивался ввысь самолет на лыжах и в левом углу был летчик Сигизмунд Леваневский — один из спасителей челюскинцев.

Марка чуть согнулась. Старик взял ее блестящим пинцетом и тяжко, точно случилось непоправимое горе, вздохнул:

— Бить тебя некому… — Он стал осматривать марку со всех сторон. — Разве можно так обращаться с ними? Варвар ты, любезный мой…

Я поджал под диванчик тщательно вычищенные ботинки и не дышал.