— Сыграем об стеночку, что ли? — спросил Вовка.

— Давай.

Взрослые терпеть не могут, когда ребята играют в деньги — пусть эти деньги пятаки и копейки, — и, чтоб из окон не было видно, мы зашли за сарай.

Вовка стукнул пятаком о стенку сарая. Отскочив, монета легла на песок. Я примерился и несильно послал монету в том же направлении.

Послал неточно — она легла в полуметре от Вовкиной, а по условиям игры «об стеночку» выигрывал тот, чья монета ложилась возле монеты соперника — чтоб пальцами одной руки можно было дотянуться до них. Растянуть пальцы на полметра я не мог, и Вовка поднял свой пятак. Он прицелился и снова стукнул ребром монеты об стенку.

Пятак лег неподалеку от моего, Вовка запросто натянул два пальца, и пятак скрылся в его кармане.

— Еще? — спросил он.

— Конечно.

— У тебя есть еще пятаки?

— Три, — сказал я и ударил новым пятаком об стенку.

Вовка сделал то же. Удар его на этот раз был удивительно метким: пятак с тонким звоном накрыл мой, подпрыгнул, скользнул в сторону и застыл.

— Ого, как магнитный! — воскликнул я. — Здорово ты!

— Практика. — Вовка улыбнулся.

Он говорил неправду. Он любил читать, рисовать акварельными красками, лепить из глины, и «об стеночку» он играл редко — от скуки, что ли? — и никакой практики в этом деле у него не было. Просто был глазомер и меткость.

Скоро у меня не осталось пятаков, а играть можно только одинаковыми монетами: пятак с пятаком, гривенник с гривенником, копейка с копейкой.

— Дай мне два гривенника, а я тебе четыре пятака, — предложил Вовка, — и опять будем играть.

Я согласился.

Сверкая на солнце, моя монета отскочила от стенки и легла на землю. Он пустил свою. Она упала далековато от моей.

— Теперь моя очередь, — сказал я.

— Не торопись, еще не все потеряно!

Вовка стал на колени, одним пальцем коснулся краешка своего пятака, другой палец вытянул к моему. Наверно, полсантиметра не хватало.

Палец с черной каемкой под ногтем изо всех сил тянулся к пятаку.

— Смотри, пальцы разорвешь.

— Мой! — воскликнул Вовка, коснувшись монеты.

— Бери, — вздохнул я, и в горле стало сухо.

Короче говоря, через полчаса в моем кармане остались три последние монеты, по двадцать копеек каждая. Несколько раз выигрывал и я. Но разве шло это в какое-либо сравнение с его игрой! У Вовки была меткость, да и пальцы его оказались до странного длинными, а кисть — точно резиновая.

Чтоб расстаться с последними деньгами, мне потребовалось минут пять.

— Играем? — Вовка весело позвякивал мелочью.

— Нет у меня больше ничего, — сказал я, и голос мой осекся.

— Ни копейки? — Вовка посмотрел на меня большими глазами.

Я поглубже сунул в карман руку и пошарил.

— Ни копейки.

Вовка вычертил на земле ребром сандалии полукруг, зевнул, посмотрел в небо. Потом вздохнул:

— По городу пошатаемся, что ли?

Я совсем не хотел «шататься», но чтоб Вовка не подумал, что я очень уж переживаю, я сказал безразлично:

— Пойдем.

И мы пошли на Центральную улицу.

— Эх, как хочется мороженого! — сказал Вовка, увидев тележку мороженщицы, и облизнулся.

— Ну и ешь, — сказал я, — мне что?

— А тебе не хочется?

— Нисколечко, — сказал я и почувствовал, как потекли слюнки.

Вовка подошел к мороженщице.

Женщина вложила в круглую формочку вафлю, открыла крышку оцинкованного бачка, зачерпнула ложкой белую холодную массу, старательно обмазала ею со всех сторон формочку, прикрыла сверху еще одним вафельным кружком, нажала на ручку и протянула Вовке мороженое.

Вовка подал его мне.

— Держи.

— Не хочу я, — сказал я, — отстань.

— Бери, говорю.

— Не хочу, — заупрямился я, стараясь не смотреть на мороженое и не вдыхать его запаха.

— А то обижусь. И у тебя ничего не возьму.

— Ну давай, — сердито сказал я, двумя пальцами взял мороженое и отошел.

Оно холодило даже сквозь вафли. Я лизнул краешек, и по рту растекся тонкий прохладный аромат. Вовка ждал, пока мороженщица приготовит ему другую порцию, а я смотрел на него сзади, на его упругую щеку, короткие штаны, сандалии и непрерывно лизал мороженое.

Наконец он взял свою порцию, и мы вразвалку пошли по улице. Мы шли, лизали, смотрели по сторонам, и настроение у меня выравнивалось.

С мороженым было покончено, и Вовке захотелось пить.

— А ты хочешь? — Он подошел к тележке с водой.

— Нет.

— А мне после мороженого всегда хочется… Дайте, пожалуйста, стакан с удвоенной порцией.

Продавщица на два деления влила в стакан вишневого сиропа, пустила сильную струю газировки, и пена полезла через верх. Вовка подхватил стакан и протянул мне:

— Глотай.

— Я ведь сказал, что не хочу.

— Слушай, ты друг мне или нет? — Вовкины глаза уставились на меня.

Нехотя протянул я руку, поднес стакан ко рту, зубами коснулся граненого стекла и одним махом выпил стакан. Осушил свой стакан и Вовка, и мы продолжали путь по Центральной улице.

Незаметно дошли до кинотеатра «Спартак». В нем шла картина «Мы из Кронштадта».

— Видал? — спросил Вовка.

— Три раза.

— А я два… Может, еще сходим?

На эту картину я мог ходить через день целый год.

— Как хочешь, — сказал я, — мне все равно.

Вовка сунул в окошечко горсть мелочи, получил билеты, и мы вошли в фойе. В буфете Вовка купил три «Раковые шейки» и мы громко захрустели ими.

— Все, — сказал Вовка, — все до копья.

Потом мы вышли из кино и зажмурились от яркого солнца. Сердце разрывалось от ненависти к белякам, которые сбрасывали с кручи раненых моряков с камнями на шее, и наполнялось гордостью: не было и нет людей храбрей кронштадтцев!

Пора было обедать: мама вывесила на кухонной форточке условный знак — мою старую голубую майку.

Но домой идти не хотелось, до того хорошо было с Вовкой: улыбаться ему, тараторить, бегать вперегонки…

Скоро его позвала мать. Пошел домой и я.

Я скакал по ступенькам, улыбался и что-то напевал.

Она жила в третьем подъезде, и я часто видел из своего окна, как она ходит по балкону, поливает из чайника цветы в ящиках, как, читая какую-то книгу, загорает в майке. Все ее звали детским именем Аленка, хотя она была почти взрослая, на три года старше меня, и училась в девятом классе.

Три года — очень большая разница в детстве, тем более что она была девчонкой.

Я смотрел сверху, как она, разморенная солнцем, лениво листает книгу, как сильные лучи касаются ее плеч, ног и спины.

Иногда она откладывала книгу на борт цементного балкона, откидывалась на спинку стула и, закрыв глаза, поворачивала к солнцу лицо. И долго сидела так.

— Обедать! — звала меня из комнаты мама. — Ты не оглох?

Я и впрямь оглох, меня словно приклеили к раскаленному карнизу подоконника.

Все мальчишки нашего дома, казалось мне, были неравнодушны к Аленке. Хотя мало кто признавался в этом: ребята в таких вещах не болтливы.

Ее одноклассникам или студентам, жившим в нашем доме, было легче. Они запросто приходили к ней или криками вызывали на улицу. До сих пор слышу я их голоса, то уверенно-басовитые, то неустойчиво-ломкие, то совсем детские, дискантовые. Сижу дома, читаю или рисую и слышу:

— А-лен-ка-а-а!

Я тотчас жалко высовываюсь из окна.

Аленка появлялась на балконе и махала рукой, а внизу — спиной к стволу каштана — стоял какой-нибудь парень и жестами просил ее спуститься на землю.

Аленка сбегала вниз, и они куда-то уходили: то в город, то в сквер у Двины, то во двор. Иногда они прогуливались по тротуару вдоль дома. Аленка ходила с самыми разными ребятами, и это несколько успокаивало меня: никому не отдает предпочтения.

Хуже всех дела шли у меня.

С ней я был застенчив, заикался, и к тому же мое лицо не из тех, на которые принято обращать внимание. Иногда мы играли во дворе в волейбол, и я ловил себя на том, что подаю мяч только ей. Она была высокая, голенастая, упруго подпрыгивала и приседала, беря труднейшие крученые мячи, пущенные почти горизонтально, над самой сеткой. Глаза у нее были светло-серые, очень чистые и веселые. Носила Аленка прорезиненные спортсменки на шнурках и голубую майку с белым воротничком.