Через два дня случай снова свел Сергея с существом в темно-лиловом балахоне.

Сергей играл с ребятами в «казаки-разбойники». Отталкиваясь на всю длину костылей, с наслаждением мчался по пустырю, куражно перемахивая через лужи. Внезапно правый костыль рванулся, заскользил по неприметной выбоине! Сергея занесло, развернуло, бросило к земле!.. В последний миг, как спасательный тормоз, сработал второй костыль! Удержал от падения… Сергей лишь колено слегка ушиб… Быстро поднялся, так и не выпустив костылей из рук… И совсем рядом увидел Ее…

Как сбитая на лету бабочка, девчонка дергано то привставала, то припадала к земле, кружась на одном месте. Сергей не сразу понял, что она делает… Сперва ему почудилось, будто ноги у девчонки ватные, чужие, живущие сами по себе. Так странно она передвигалась.

Левой рукой девчонка подтаскивала за собой мелкими рывками перевернутый капор из темного плюша. А правой что-то судорожно пригребала к капору с земли. Потом подхватывала и, резко дернувшись вверх, ссыпала в капор. Полутьма смазывала лицо незнакомки.

Должно быть, порыв ветра разорвал бумажный кулек, который девчонка несла в авоське… Посыпались, полетели по ветру бесценные зернышки пшена. Когда девчонка обнаружила беду, потери были уже немалые… Сняв с головы капор, она втиснула в него авоську с прорвавшимся кульком и упрямо силилась отбить у судьбы хоть часть утраченного добра… Зачем она это делает?.. В каждой возвращенной горсти песка и земли в три раза больше, чем пшена, лихорадочно соображал Сергей. А как она потом… это пшено отмывать станет? Слишком мало получится отмытого… чтобы кашу сварить… Даже для такой невелички, как она…

Должно быть, почуяв посторонний взгляд, девчонка вырвалась из пут беды, подняла глаза на Сергея.

А глаза у нее оказались совершенно взрослые. Слишком взрослые для ее скудного тельца…

Сергей едва не поперхнулся от ее взгляда. Подался назад… И тогда увидел, что волосы у девчонки короткие: грязно-желтые, как осеннее жнивье, а балахон-размахайка — кофта взрослой женщины. Из потертого бархата.

И почудилось ему, что под кофтой, для тепла, еще множество разных одежек напялено. Только есть ли под одежками тело?.. Девчонка затопила Сергея скорбными глазами. Так вглядывалась, будто он в куски изрублен или урод какой… Без рук и без ног… Про пшено и думать позабыла… А потом вздохнула. Да так удрученно… Сергей попятился, повернулся спиной к лиловому существу и без оглядки запрыгал на костылях прочь…

Несколько дней кряду выглядывал он из своего окна лиловую кофту, мыкающуюся на ватных, полусогнутых ножках по пустырю.

Вскоре по двору зашамкали слухи. Говорили, будто «малюска стриженая» из самого пекла войны вырвалась.

Поселилась девчонка у дальней родственницы — стремительной женщины с длинной шеей, в мужском, летящем по ветру плаще, по имени Вероника Галактионовна. Из случайных разговоров матери с бабушкой Шашапала Сергей знал, что в молодости Вероника Галактионовна была «несказанно шарманиста» и «участвовала в киносъемках». Среди упоминаний о Веронике Галактионовне врезалось в память Сергея и таинственное слово «натурщица», которое мать почему-то произносила шепотом.

Продовольственный магазин, туберкулезный диспансер и выпотрошенная церковь стояли очень близко друг к другу. Про этот магазин Алена болтала Сергею, что он остался единственным в их районе, когда немцы к Москве подошли. В конце сорок второго их семью прикрепили к заводскому, отцовскому магазину, а Вероника Галактионовна, судя по всему, так и осталась при этом.

Иначе зачем было девчонке на ватных ножках ждать в очереди у входа, на ступеньках, перед закрытым на обед магазином…

Ее Сергей увидел сразу, как только они с матерью сошли с трамвайной площадки.

Диспансер Сергей ненавидел. Вязкая болезнь, от которой он пытался отделаться, уносясь в свои игры, брала реванш в диспансере, напоминала о своих притязаниях.

В последние месяцы хорошенькая докторша с темно-бордовыми, как лепестки пиона, губками, все чаще заводила разговор о необходимости проведения курса «эффективных инъекций в хорошей клинике». А если таковой не даст результата, то следует рискнуть, пойдя на операцию.

В предпоследней больнице, где Сергей лежал три недели, одному взрослому мальчишке пообещали, что просто «иссекут свищи». А потом оттяпали ногу, да еще успокаивали, пусть, дескать, благодарит врачей, что не умер…

Несколько дней тому назад у Сергея началось очередное обострение. Мать испугалась, повезла его в диспансер. Молоденькая врачиха с пионистыми губками долго морщила лоб, так долго, что Сергея затошнило. Не дожидаясь приговора, он потребовал, чтобы его перевязали и поскорее отпустили в туалет.

Мужской туалет оказался на ремонте, Сергей едва успел забежать за выпотрошенную церковь… Выворачивало его скверно. До зелени.

Забылся обессиленный…

Вплотную к церкви подступал замусоренный, полувырубленный парк.

Когда Сергей приоткрыл глаза, ему показалось, что старые кусты сирени с набухающими почками и серо-черные, изрытые прожилками стволы лип затеяли причудливый, заторможенный танец…

Потом из путаницы веток и почек возникла Она… В левой руке зажато несколько первых чахлых одуванчиков. Этой левой рукой с одуванчиками девчонка вычерчивала в воздухе замысловатые штрихи и зигзаги в такт своим сбивчивым шажкам. Все примерялась к раскидистому кусту. Подойдя, принялась нежно, осторожно, на выбор скусывать самые крупные почки. Скусывала трепетно, словно целовала.

Налакомившись почками, разворошила на крохотные, длинные лепестки один из одуванчиков, рассадила желтые чутки на правой ладони, что-то пошептав, стала мелкими стайками сдувать их к небу.

Доверчиво притулилась к основанию кряжистого клена, запрокинула голову, запела хрупким голоском:

Тогда Сергей вспомнил… Прошлым маем, когда он еще лежал в гипсовой кроватке, Алена принесла ему в подарок блеклый букетик умиравших сине-розовых цветков. Поставила их в воду, и цветы ненадолго ожили.

Медуницей назвала их Алена… Сергей, затаив дыхание, всматривался, как колеблется в чахлых соцветиях слабое дыхание жизни… Пять-семь цветочков на каждом стебельке. И все сотканы из грусти… А им хочется тянуться вверх, радоваться… Вот отчего, должно быть, самые сильные несут в себе розовую окраску надежды, с множеством незаметных переходов-переливов в малиновый цвет. Исподволь прожилки в цветках начинают стекать в голубое. Из голубого опрокидываются в темную синеву. Неуловимо становятся темно-фиолетовыми. Обреченность, должно быть, разлита в первом дне их рождения. И с каждым часом усиливается, переползает в холодную подкраску неотвратимой печали… На одном стебельке смиренно живут бледно-розовые, еще ничего не ведающие про боль юнцы и снедаемые лиловой болезнью их старшие собратья. Совсем рядом малыши и старцы, с порванными ветром краями невесомых лепестков… На какой-то миг Сергею показалось, что некоторые из ломких удлиненных чашечек чуть раздышались, расправили шелковистую плоть от прилива свежих соков… Но к вечеру уже все разом потускнели, в прожилках снова стала накапливаться темень, головки морщились, уходили, сливались с сумерками… К утру все они окончательно съежились, померкли.

Вот откуда эта девчонка… Из бледных сине-розовых соцветий медуницы…

Каждый из близких, друзей или просто знакомых в воображении Сергея обретал свое конкретное первородство.

Алена родилась из солнечных брызг фонтанов. Вероника Галактионовна вылетала из черного переплета огромной книги с золотым вензельным названием «Октавия». Мать получилась из соединения бенгальских огней с запахом черемухи. А эта девчонка, конечно, из цветов медуницы.