— Я провожу вас, — сказал Сергей.

В аллеях было светло. Вокруг фонарей кружились бабочки — они придавали свету дрожание. Над спинками скамей нависали тени кустов. В этих тенях прятали от прохожих лица влюбленные.

У центральной клумбы на глаза попался рекламный щит, доверчиво прислонившийся к киоску мороженщика. По тому, как девушка замедлила шаги, Сергей догадался, что щит возвещает о субботнем концерте.

— Хотите, я отгадаю ваше имя? — предложил он внезапно и решительно шагнул к объявлению. В списке исполнителей значилось десятка два имен. Наклонившись, Сергей сосредоточенно всматривался в каждое, время от времени поглядывая на девушку, точно сверяя с ней свои размышления. Наконец, распрямился, уверенно промолвил:

— Вот… Вас зовут Зоей. Зоя Каюрова, верно?

И на удивленный вопрос девушки, как он догадался, откровенно ответил:

— Не знаю. Разве все в жизни объяснимо?.. А мое имя — Сергей Топольков.

— Вы придете? Ну… в субботу? — спросила она.

— Нет, — вздохнул Сергей. — В субботу я буду далеко. Очень далеко. Может быть, в море.

За литой оградой двигалась и сверкала ночная Москва. Приближаясь к воротам парка, они, сами того не замечая, шли все медленнее.

— Первая песня — и первое плавание. Первый день новой жизни, — говорил Сергей. — Давайте напишем друг другу об этом дне. Я не могу сообщить своего адреса, потому что не знаю, на каком корабле буду служить. Но если вы хотите…

Зоя колебалась лишь мгновение.

— Хорошо, — согласилась она. И когда Топольков записал ее адрес, добавила: — А теперь пойдемте. Мне действительно попадет.

На улице она быстро осмотрелась и, увидев такси, торопливо направилась к машине.

— Погодите, — удержал ее Сергей. — Только одну минуту.

Он бегом возвратился ко входным воротам, у которых женщины продавали цветущую сирень. Выбрал самый крупный букет. Оглянулся на девушку и неожиданно весело решил:

— И этот букет давайте. И этот… Одним словом — все!

Зоя сидела в машине, когда он вернулся с охапкой сирени. С трудом втиснул цветы сквозь дверцу.

— Это в счет субботы. За «Песню синих морей». Я напишу вам о них.

— Спасибо…

Машина тронулась и через несколько мгновений исчезла в шумном потоке ночной улицы. Но Сергею в этом потоке еще долго чудилось лицо Зои. Она прижимала к себе сирень, и в ее глазах, — быть может, впервые в жизни, — светилось счастье актрисы и женщины, то счастье, от которого люди становятся старше и талантливей.

За Ленинградом, глотнув побольше солнца, поезд погрузился в сырую хмурь карельских лесов… Низкое небо, изорванное верхушками елей, сочилось влагой. Его клочковатые обрывки блуждали в лапнике, застревая в мокрой хвойной щетине.

Ветер, не в силах пробиться через леса, задувал вдоль пути, по рельсам. Он растрепывал паровозный дым, прижимал к земле, швырял в болотистые сумерки леса. Там, в этих сумерках, дым сливался с клочьями неба. Леса стояли в пелене, и непонятно было: то ли это болотные туманы, то ли дымы поездов, пронесшихся вчера или неделю назад.

И только девчонки-березки, — оголенные, исхлестанные ветром, — стыдливо пряча лица в распущенной зелени волос, протягивали вслед вагонам ветви, точно молили не покидать их здесь, прихватить с собой, отогреть, приласкать.

Сосед по купе — седой капитан первого ранга — часами просиживал у окна. Он молча глядел на темные леса за стеклами вагона. Лишь изредка доставал портсигар и, загнав в мундштук папиросы вату, так же молча закуривал.

— Служить? На Север? — поинтересовался он у Сергея. И, не требуя ответа, добавил:

— А я вот отказаковался, брат-лейтенант… Кончился каперанг Калитин: уволили в отставку. Состарился, говорят, на покой пора. Не понимают, что по законам физики покой возможен лишь при нулевой инерции. А как погасить ее, инерцию эту, если на флоте я тридцать лет прослужил…

Он снова умолк и отвернулся к окну.

На станциях поезд не задерживался. Рубленые постройки, тесовые крыши, дощатые перроны, набухшие влагой, пахли зябко и сыро. Мальчишки в отцовских телогрейках продавали морошку и пироги с рыбой. Устало отфыркивался паровоз, бил в землю струями пара. С горбатых крыш вагонов стекала вода. Звякал станционный колокол, и опять начинали стонать на мокрых рельсах отяжелевшие колеса. Гудки паровоза пугливо замирали в лесах.

Капитан первого ранга, отягченный думами, бродил по коридору, курил, затем возвращался в купе, к своему окну.

— Теперь вот встречу друга или сослуживца бывшего, — сказал он, вздохнув, — начнет мне рассказывать флотские новости — и вдруг умолкнет… Понимаешь, лейтенант? Все, чем жил до сих пор я, отныне для меня военная тайна. Сведения, не подлежащие оглашению штатским.

Второй сосед, генерал, взглянув на часы, предложил:

— Пойдемте, что ли, обедать? Как это у вас, моряков, говорят: адмиральский час?

Калитин отказался, а у Сергея не хватило смелости.

За столиками царило то дружелюбное, размашистое оживление, какое бывает в вагонах-ресторанах лишь полярных и дальневосточных поездов. Может быть, потому, что в этих поездах даже незнакомые люди чувствуют себя единой семьей. Кто-то тут жe подвинулся, приглашая генерала и лейтенанта к столу, кто-то кликнул официантку, кто-то посоветовал заказать заливного окуня. Но едва генерал и Сергей уселись, о них тотчас же забыли, и за столами вновь потекли беседы, прерванные на минуту.

Черноглазый капитан-лейтенант, поблескивая начищенными пуговицами кителя, рассказывал морские побасенки. О тумане, который был таким густым, что боцман принял его за переборку, вбил гвоздь и повесил бушлат; о штурмане, посчитавшем за звезды огни собственных мачт: определив по ним координаты корабля, штурман с ужасом доложил командиру, что сейчас прямо по курсу откроется деревня Жердевка, Тамбовской области; наконец, о старом командире-марсофлоте. Однажды этот командир, человек пожилой, проплававший не один десяток лет, заполнял какую-то длиннейшую интендантскую сводку. Сводка была единая для всех родов войск, и в ней рядом с якорями и шлюпками значились фураж, колесная мазь, вожжи. Дойдя до вопроса, сколько требуется части подков, старый моряк рассвирепел. Вспомнив, что мощность корабельных двигателей равна сорока тысячам лошадиных сил, командир помножил каждую лошадиную силу на четыре лошадиных ноги и заполнил графу. Местные тыловики, даже не прочтя бумагу, подписали ее и отправили дальше. И вдруг недели через две из Москвы приходит в штаб флота шифровка: срочно сообщите, зачем кораблю Н. понадобилось сто шестьдесят тысяч подков…

Анекдоты были старые, заезженные, Сергей знал их чуть ли не со дня поступления в училище. Но сейчас, видимо, они приходились кстати, помогая коротать дорожную скуку.

— Учился где, лейтенант, в Ленинграде? — спросил генерал. Он говорил тихо, видимо не желая мешать соседям по столикам. Сергей знал уже фамилию генерала: Иволгин.

— Нет, — ответил он. — Черноморец я.

Леса за окном внезапно расступились. В небе, за плотным пологом туч, едва угадывалось белесоватое солнце. Но даже в бедном свете его ожили разнообразные колеры, и темная, сплошная громада тайги вдруг оживилась множеством тонов: от блекло-зеленой, почти акварельной нежности берез до суровой скудости красноватых стволов сосен, как будто расписанных небрежными, торопливыми мазками — без полутеней, с коричневыми затеками краски. За мелколесьем опушки открылось широкое озеро — студеной, купоросной синевы. Оно плескалось у черных, плывучих берегов, взбивало в обнаженных корневищах сосен белую пену, лизало мокрые, сглаженные валуны. Ни челна, ни птицы, ни тропки рядом — только синий, глубокий холод да тоскливая молчаливость, камней, хранящих примитивную красоту ледниковых эпох.

— Край морей полуночных, — заметил Иволгин. И, повернувшись к Тополькову, признался: — А я ведь тоже бывал на Черном море. Слыхали о таком городке — Стожарске?

Конечно… Правда, Сергей никогда не сходил в Стожарске на берег, но сколько раз, проплывая мимо, разглядывал в бинокль дремотные улочки, затерянные в садах, огороды, подступающие к самому морю, рыбачьи шаланды у низких причалов. Красные черепичные крыши, тополя к небу, башня маяка — таким запомнился молодому штурману Тополькову Стожарск с моря.