За окнами фыркнула и остановилась машина. Жалобно скрипнули ступеньки под чьими-то сапогами. Сапог много. Значит, снова будут пить самогон и ее, наконец, оставят в покое. Если только не перепьются, как в прошлый раз.

И — кто знает? — случись в тот день обычная попойка, может быть, все сложилось бы по-другому. И долго пришлось бы еще Марусе ходить на базар, менять оккупационные марки на картошку и прятать лицо от бывших знакомых…

Вышло иначе. В комнату ввалились офицеры. Главный — высокий, с глубоко посаженными глазами, — не здороваясь, уселся и кинул на стол свою черную фуражку. Он был совершенно лыс, но лысина делала его голову не смешной, а страшной и похожей на череп с черной фуражки.

Маруся не разбиралась в немецких чинах, однако по тому, как вытянулся Фридрих, мгновенно утратив снисходительный и самодовольный тон завоевателя, по тому, как засуетился отец, поняла, что приехало большое начальство. Она стыдилась отца, который послушно твердил:

— Да, господин штандартенфюрер. Понимаю, господин штандартенфюрер. Слушаюсь, господин штандартенфюрер.

Остальные офицеры — двое тощих и один поплотнее, — были проще и, наверное, пониже чином. Маруся к ним не приглядывалась. Лысый что-то сказал по-немецки. Тот, что поплотнее, отстегнул планшет с картой и, плохо выговаривая русские слова, начал терпеливо объяснять отцу:

— Их штаб есть на Аспорт. Надо ходить маленьким дорогам, делать эти… клещи. Эйнзатцгруппа — это есть карательный отряд, ждет Алушта. Надо, как это, сейчас ехать, быстро ехать, скоро ехать!

— Спросите его, знает ли он окольные тропы к Аспорту, — сказал вдруг лысый на чистейшем русском языке.

— Конечно, господин штандартенфюрер! — отец наклонился над картой. — Тут проходит одна… а вот и другая. Я эти места…

— Тогда одевайся, — перебил его лысый.

Маруся тоже хорошо знала эти места. Помнила каждый поворот глухих тропок, по которым ходила только она да олени. И еще отец…

Отец… Она знала, что он предатель, жила у него, ела его хлеб, но не смирилась, потому что смириться с этим было нельзя. А то, что он собирался сделать сейчас, казалось ей чудовищным святотатством. И она почувствовала, что лучше умрет, чем даст отцу повести этого лысого зверя тропинками доверчивых оленей к лагерю партизан. В тех местах у нее была любимая скала, и ей нравилось, стоя на самой вершине, подставлять ветру разгоряченные щеки. Внизу блестел купол монастыря, напоминая какую-то старинную волшебную сказку…

Теперь этот лысый прикажет поставить на ее скалу пулемет, может быть, пушку, и…

Если бы в ее силах было уговорить отца! Если бы она могла вцепиться лысому в его тощее морщинистое горло! О, если бы Маруся могла этим спасти Сережку и его друзей… Ну да, Сережку! — она ведь не сомневалась, что Сережка у партизан.

— Быстренько собери мне чего-нибудь в дорогу, — сказал отец.

Она вышла на кухню нарезать сала. Под ножом противно скрипела крупная серая соль, облепившая шкурку. Подошел отец, приподнял пальцем ее подбородок.

— Что опять невесела? Материал все-таки забери.

— Страшно одной оставаться, — сказала Маруся и умоляюще посмотрела на отца. — Возьми меня с собой!

— Ну-ну! Глупости! Завтра к вечеру вернусь!

Тогда Маруся направилась к Фридриху, покачивая на ходу бедрами и сама ужасаясь своей испорченности.

— Вы ведь не оставите меня одну, я буду бояться, — громко сказала она и улыбнулась.

Фридрих в волнении хрустнул пальцами и выпятил грудь.

— О, я буду имейт счастье…

Маруся не слушала конца любезной фразы — она украдкой наблюдала за отцом. Почему-то ей стало жарко. А отец с потемневшим лицом что-то нашептывал плотному офицеру. Потом они оба зашептали лысому…

— Яволь! — подумав, ответил лысый и, взявшись за фуражку, добавил:

— Разумеется, если фрейлейн так хорошо знает местность, мы берем ее с собой. Только быстрей, быстрей собираться. К рассвету надо быть в Алуште!

— Очень жаль! — говорит Маруся Фридриху, с насмешкой глядя в его оловянные глазки. — Очень жаль. К рассвету надо быть в Алуште. Придется в следующий раз!..

Падал снег. Нет, не падал, — снежинки яростно бросались навстречу машине, и Маруся невольно жмурила глаза. Она забилась в уголок задней скамьи. Рядом сидел лысый, молчаливый и страшный. Фуражку он держал на коленях. На фуражке неясно белело овальное пятно, череп, — эсесовская эмблема.

Слева от лысого сидел плотный офицер. Спереди, на откидных сиденьях — отец и тот, тощий; еще один офицер дремал рядом с шофером.

Когда ее посадили в машину, она обрадовалась. Из обрывков разговоров Маруся довольно ясно представила себе планы немцев. На рассвете машина с офицерами должна быть в Алуште. Там пункт сбора карателей. Из Алушты они пойдут в горы. Их поведет отец. Поведет в обход, глухими тропами. Грянут внезапно выстрелы, разорвутся гранаты, и все будет кончено.

Маруся должна остаться у Кутузовского фонтана. Тогда она сумеет раньше карателей добежать до партизан. Она доберется быстро до Аспорта: каждый кустик ей скажет здесь «здравствуй».

В большой штабной машине тепло, но Марусю пробирает озноб. Она зябко ежится в своем ватном пальто, кутается в пуховый платок, тот, в котором ее не узнал Сережка, и старается глубже забиться в угол. Мощная машина, буксуя в снегу, пробирается вверх. Лысый нетерпеливо посматривает на часы:

— Шнель, шнель!

Шнель — это она знает. Немцы почему-то всегда спешат. Но сейчас она тоже торопится. Скорее бы фонтан!

После Перевала рассвело. Снегопад как-то сразу прекратился.

— Шнель! Шнель! — торопит лысый.

— Шнель! — шуршат шины на поворотах.

Машина ринулась вниз. Повороты идут один за другим. Отражаясь в зеленоватых стеклах кабины, шоссе ложится боком, встает на дыбы, падает навзничь. У Маруси закружилась голова, хотя раньше ее никогда не укачивало. Как-то она проезжала здесь с Сережкой в кузове грузовика. Так же дыбилась сумасшедшая дорога, и на одном из поворотов Маруся случайно коснулась щекой щеки Сережки. Они испугались и покраснели, а потом, когда машину снова тряхнуло, так уж и ехали — щека к щеке…

Маруся спускает стекло и высовывает голову навстречу ветру. Ветер забирается под пуховый платок. Скоро фонтан.

— Совсем укачало, — жалуется она лысому.

Лысый брезгливо отодвинулся.

Впереди мелькнул мрамор фонтана.

— Остановите машину, — попросила Маруся. — Я не могу больше ехать.

— Нет остановка! — проговорил плотный офицер.

— Мне очень плохо… я не могу, — с отчаяньем простонала Маруся.

— Фрейлейн может пересесть к шоферу. Там не укачивает. Лейтенант уступит фрейлейн место, — сухо, без единой интонации сказал лысый и что-то добавил по-немецки.

Машина остановилась. Лейтенант услужливо открыл дверцу:

— Битте, фрейлейн!

Маруся умоляюще посмотрела на отца.

— Садись, Маша, — как можно мягче сказал отец. — Впереди почти не укачивает.

— Меня укачало, мне плохо.

— Хватит ломать комедию! — неожиданно рассвирепел отец. — Сколько ездила — не укачивало.

— Я не сяду в машину, — тихо и отчетливо сказала Маруся. — Я не поеду.

— Проводник, усадите вашу фрейлейн, — металлическим голосом произнес лысый. — Мы опаздываем.

Отец вылез. Глаза его стали большими, темными и злыми. И Маруся с ужасом подумала, что вот такие у него, наверное, были глаза, когда он обухом топора добивал колхозных лошадей. Из пьяных рассказов отца Маруся теперь знала, за что он был осужден Советской властью.

И Маруся поняла — ей не уйти.

А из Алушты, если она и ускользнет от немцев, то не сможет опередить того человека, который почему-то называется ее отцом.

Она откинула платок и подняла голову. Над ней высилась снежная вершина Чатыр-Дага, где-то там в горных лесах — партизаны. И Сережка… Сережка скажет: «Это ничего, что отец… Она была настоящим человеком».

Маруся села рядом с шофером.

Поворот, еще поворот, справа горы, слева пропасть. Вот сейчас… Сейчас ничего не будет: ни Сережки, ни гор, ни моря — ничего.