— Я рада гостю, — ответила Адоя и почувствовала невыразимое биение сердца. — Будьте добры, проводите его в залу. Я скоро к вам выйду.

Геркулес устал от морского путешествия, однако же ничуть не изменился: его лицо сохраняло все то же выражение добродушного и несколько боязливого простосердечия. Само по себе оно не имело ничего значительного или замечательного, но тех, кто знал или, лучше сказать, полагал, что этот с виду столь робкий и простодушный человек в опасности выказывает львиную храбрость, живо привлекало само это противоречие.

Слава храбреца Геркулеса все росла. Когда он добровольно попросил флиссингенского губернатора отправить его на ужасную войну в Суринам, никто уже не мог сомневаться в его отваге и решительности. За таковую благородную самоотверженность он перед самым отправлением был произведен в капитаны.

Офицеры его полка дали ему в честь этого банкет, и старейший по службе поднял бокал за то, чтобы отважный доброволец Геркулес Арди поддержал в Гвиане честь 17-го пехотного полка.

Геркулес столько слышал о своей отваге, что начал и сам задумываться, не вправду ли он столь смел, как говорят. Достойный отпрыск геройского рода часто задумывался над этим вопросом.

Однако Геркулес прекрасно знал, что же на самом деле он ощущает при опасности. Некий столбняк словно примораживал его к месту, так что он даже не был в состоянии убежать. Он знал, что его отец всегда хвалился этим несокрушимым хладнокровием — более редким, говорил он, чем слепое рвение, тянущее вас очертя голову в схватку.

Но самым главным в характере Геркулеса был глубочайший, неодолимый страх перед отцом: скорее он бы согласился пройтись по раскаленным углям, чем ослушаться его. Прибыв в Гвиану, он понял, что так же боится майора Рудхопа и так же слепо готов ему повиноваться; что страх перед опасностью, соединившись со страхом перед майором, породит многие жестокие испытания для него.

Корабль, доставивший войска из Голландии, оставался еще на какое-то время в Суринаме, и штурман Кейзер, жених молочницы Берты, назначенный наблюдать за снаряжением необходимых для плавания барж и плотов, отвез молодого капитана в Спортерфигдт.

Майор обмывал водой с лимонным соком пчелиные укусы, а Адоя тем временем с невыразимым волнением занималась своим туалетом. Давно уже она так не сердилась, что Мами-За все не может причесать ее как следует.

Дважды она заменяла платья: ей не нравился фасон, хотя платья эти только что прибыли из Парижа, да к тому же из магазина знаменитой девицы Руссо. Среди них было элегантное карако из прелестной тафты цвета чижикова хвоста с короткими гладкими рукавами в кружевных оборках. Адоя нашла, что этот оттенок ее бледнит.

В конце концов она выбрала платье из переливчатой розово-серой тафты с просторным лифом и длинными рукавами, отделанное салатовыми сатиновыми полосами, на трех перламутровых пуговицах. Большие золотые пряжки «а ля Жаннетт» на зеленых тафтяных башмачках делали еще меньше на вид прекрасные ножки креолки. Этот наряд, которому позавидовали бы чаровницы Тюильри и Пале-Рояля, довершал легкий пуф из белого газа с серыми и розовыми лентами, кокетливо накинутый на прекрасные волосы Адои.

— Что, дочка, — говорила мулатка, одевая ее, — что я тебе говорила? Не этого ли европейца я тебе нагадала?

— Ты волшебница, Мами-За! — ответила Адоя и поцеловала кормилицу. — Только у меня так сильно сердце бьется — я и взглянуть не смогу толком на этого капитана. Говорят, он такой храбрый! А вдруг он злой? А вдруг он меня не полюбит? — грустно проговорила креолка.

— Дочку-то мою не полюбит! — горделиво ответила Мами-За. — Да ни за что не поверю, даже если бы его не судьба вела!

— А что за пантера нам угрожает, Мами-За, что за пантера? — спросила креолка, беспокойно покачивая головой. — Ты ведь и сама не знаешь, что это за дурной знак такой. Может, это значит, что он равнодушен ко мне?

Мулатка немного подумала и возразила:

— Нет, дочка. Я и вправду не могу разгадать эту тайну, только уж верно это не равнодушие. Дурной знак грозит и ему, и тебе, вот как!

— Ему и мне! — воскликнула креолка и опять погрузилась в мечтания, а мулатка меж тем окончательно приводила в порядок ее убор и надевала ей жемчужное ожерелье.

Несколько раз креолка справлялась, где же Ягуаретта, — обыкновенно она помогала Мами-За одевать хозяйку.

В то самое время, когда Адоя надевала надушенные перчатки с фальбалою, индианка, наконец, появилась. Она была странно одета, но с первого же взгляда показалась Адое такой красивой, что впервые в жизни у молодой хозяйки зародилось чувство ревности к дикарке-горничной. Адоя нахмурила черные брови.

Ягуаретта надела яично-желтую шелковую тунику, подпоясанную шелковой же пурпурной лентой, не очень декольтированную, но довольно короткую и почти без рукавов. Платье это открывало пухлые ручки и изящные стройные ноги юной невольницы, украшенные золотыми браслетами с кораллами. Маленькие ножки были обуты в расшитые красные сафьяновые шлепанцы. Тюрбанчик из той же материи, что и платье, грациозно повязанный на черных волосах, придавал еще больше очарования пикантному лицу Ягуаретты. Изящную шею маленькой индианки украшало прекрасное коралловое ожерелье. Из-под платья выглядывали на редкость изящных линий плечи с ямочками.

Ягуаретта была очаровательна в этом прихотливом наряде — его подарил покойный плантатор, который хотел, чтобы горничная его дочери была одета достойно наследницы Спортерфигдта.

Адоя, ощутив, как мы сказали, необъяснимую ревность, неприязненно встретила индианку.

— Почему ты не была здесь? Почему не помогала Мами-За? — надменно спросила креолка.

— Да простит массера Ягуаретте, — смиренно отвечала индианка. — Она решила приодеться к приезду чужестранца. Она не думала, что это дурно.

— Твое дело быть со мной, а не цеплять на себя эти дурацкие тряпки. Недавно в Парамарибо приезжали мексиканские фокусники, так ты на них похожа, — возразила Адоя, с деланным презрением оглядывая убор индианки.

При этих резких словах верхняя губа Ягуаретты неприметно дернулась и блеснули ослепительно-белые ее зубки. Через мгновение лицо ее вновь было спокойно, как всегда, и она ответила чрезвычайно почтительно:

— Этот наряд Ягуаретте подарил массера Спортерфигдт. Она надела его в честь своей хозяйки.

— Велика честь, в самом деле! Плечи голые, руки голые, ноги голые — стыд! Невозможно показаться! — воскликнула Адоя и от волнения порвала туго надевавшуюся перчатку. — Прежде чем выйти к чужестранцу, ступай и оденься прилично.

Адоя переменила перчатки и в неодолимом смятении вышла в залу.

Геркулес был в зеленом мундире с оранжевым воротом и серебряными эполетами. При выходе хозяйки он низко поклонился.

Адоя была заранее так настроена, что незначительное, добродушное лицо капитана — суженого — показалось ей исполненным очарования и благородства. Она трепетала от смущения, не зная, с чего начать. Дважды она бегло подняла взгляд на Геркулеса и вдруг заметила, что капитан уставился на кого-то за ее спиной.

Адоя повернула голову и увидела: Ягуаретта, несмотря на запрет, прошла за хозяйкой в залу. Барышня закусила губы от досады, но, не желая показать, что ее уязвила невольница, наконец обратилась к Геркулесу:

— Майор Рудхоп известил меня о вашем приезде, сударь. Простите меня, что вам пришлось так долго ждать.

— Ничего, сударыня, право, ничего, — рассеянно отвечал Геркулес, продолжая разглядывать диковинный наряд индианки.

Началась принужденная беседа. Произнеся несколько фраз, Адоя сказала Ягуаретте, неотрывно глядевшей на Геркулеса:

— Малышка, попроси господина майора сюда.

Хозяйке пришлось еще раз, и с явным раздражением, повторить эти слова, и только тогда индианка повиновалась, но вышла нарочно медленно, причем несколько раз обернулась и посмотрела блестящими черными глазами на Геркулеса. Тот скромно потупился и покраснел как рак.