Возвращавшиеся с купанья дети увидели вулкан огня на месте их детских комнат. Они погоняли мисс и пони, чтоб узнать, что стало с их мамой.

    Снизу, в пересек моей, работала струя садовника, старавшегося отрезать огню дорогу к нам, верхним.

    Глоталось сосновым дымом, и сыпались искры.

    Когда упавшая на балкон головня фейерверком разлетелась близ меня, в этот же момент жалобно зашипел мой брандспойт, заплевал и выпустил воздух. Кипящая вода полилась каркасом башни: водяной бак рушился, и вхолостую тикал мотор нагнетательной машины из-под горы.

    Пламя разлилось хозяином и зарыскало чердаком, проходами, вырываясь в окна и двери, когда я помогал спуститься вниз хозяйке горящего дома.

    Под пылающим потолком вышли мы на ветреную сторону пожарища. Уход наш был вовремя: начались взрывы и залпы охотничьих запасов Синей Бороды в его нижнем кабинете. Это и было окончательным крушением, когда скелет башни лениво присел и любовно склонился к дому, и их огненное действо стало общим.

    Я вспомнил о портрете и побежал в обход пожара к нижней гостиной. Вечерело дымное небо. Раскаленность вокруг пожарища была такая сильная, что и на пять саженей не мог я приблизиться к обугленному зданию. Внутри и снаружи сверлило пламя, и тут же при мне осела рухнувшая крыша. Как осунувшиеся в самовар угли, уплотнил жару осевший горючий материал.

    Я отскочил к выездным воротам усадьбы…

    Здесь я увидел новых действующих лиц огненного пира: по откосу за изгородью торчали головы и плечи мужиков, их туловища свисали под гору. Бороды всех мастей и форм торчали на меня. Мужики напоминали волков, ощерившихся на неприступную добычу. Внизу за дорогой с понурыми лошаденками расположился их обоз. Меня удивило, как быстро они слетелись, ведь на расстоянии двенадцати верст не было ни одной деревни.

    - Ну, что, мужики? - крикнул я им.

    - Да-к, больно оченно жарко! Он на нас прет, огонь-то!

    - А зачем он вам?

    - С помочью приехали… Чать, не каждый день лиминация такая бывает! - Мужики улыбались, слонясь руками от летящих искр. Я подошел ближе.

    Возле них были мешки, топоры и веревки.

    - Вот из этой угловой комнаты не стащил кто из вас картинку - вот такую (показываю размер)?

    Из линии поднялось лицо парня в рябинах, как наперсток, и с одним глазом.

    - Баба на ей была? - спросил парень.

    - Да! - отвечаю.

    - На распорке такой стояла?

    - Да, да!

    Парень махнул рукой:

    - Куды тут!… Лизануло полымем так ее, что и ни, ни… В трубку даже скорежило… - и парень обратился к своим: - Морда самая на сторону полезла, пра, ей-Богу, как живая: миг-миг, будто да на меня, подлюга, ощерилась вся… пра ей-Богу!…

    Мужики захохотали. Парень, довольный успехом, еще раз повторил веселый рассказ об агонии моей работы.

    Последний, да и тот одноглазый, был зрителем ее.

    На следующий день, в полуверсте от усадьбы, нашел я ящик с красками. По его разбитости видно было, что он сброшен с воза. Тюбы были почти все целы, и только некоторые из них были надорваны и с выпущенной краской. Ведь продукция Лефрана очень аппетитна, - не принял ли их похититель за конфеты: пососал, сплюнул и сбросил с воза вместе с ящиком.

    В версте от пожарища дворовый мальчик нашел мой велосипед, - и в этой ерундистике цивилизации не нашли, видно, мужики проку!…

    Мои этюды и дневники от пребывания в Мюнхене и весь мой багаж сгорели.

    Вечером, верхом на коне, пригарцевал бравый помещик. Он уговаривал владелицу пожарища поехать к нему. Всячески соболезновал, но нескрываемо было его внутреннее удовольствие от напасти, постигшей соседа. Хозяйка отказалась от приглашения, потому что дети уже были отправлены к другим соседям, куда поедет и она…

    Ночь разукрасила пожаром степь: незаметные холмики и увалы при необычном нижнем освещении волнились, убегая во тьму, - как живая шерстилась среди синего золотом степь.

    Еще шарахались голуби, потерявшие гнезда и птенцов, не то головни, не то они вспыхивали вверху, попадая в луч света.

    Черное, без синя, было небо над пожаром. Удивительно малым оказалось пространство, занимаемое бывшим замком Синей Бороды, - не представить было по нему внутренних лабиринтов жилья.

    Мне под ногу попалась вещь: я поднял обгоревшую куклу с еще сохранившимся лицом из тонкого фарфора. Кукольная гримаса ее, с закрывающимися глазами, была такая жалостная, что я глупо прижал куклу к себе, как ребенка, и долго слонялся с ней, накаливая подошвы моих сапог…

    Из темноты вынырнула на меня женская фигура.

    - А я вас разыскиваю, пойдемте откушать с нами (я узнал прачку)… Да что это у вас такое на руках?… Фу, Господи, я думала, ребенка какого обгорелого нашли!

    Мне стало неловко в позе няни.

    - Нашел возле детской… Хочу детям на память передать. Женщина наклонилась к кукле.

    - У-у, обгорела как! Ведь третьего дня только крахмалила я ее костюмчик…

    Кухня и конюшни были в стороне, и пожар их не коснулся. Среди домочадцев почти все были в сборе.

    - А где же галантерея наша? - спросила прачка.

    - Они в каретнике устроились, Марфа Осиповна, на голову жалуются… - ответил дворовый мальчик.

    - Замучился, - дыру огню прорубал… И ты тоже, умная голова, - не унималась прачка, набрасываясь на буфетчика.

    - Да ведь он сказал, - непременно водой зальем оттуда! - оправдывался буфетчик.

    - Он бы тебе керосином пообещал заливать, - ты бы тоже бросился…

    Сожалели о погоревшем добре и о самих себе. С пожарища ухнуло каким-то обвалом. Женщины ахнули, закрестились. Кто-то сказал:

    - Последний дух покойник испускает…

    - Эх, опять, видно в Баке поганой на обормотов белье стирать! - гневно на кого-то сказала прачка.

    - Да, пожили на ковыль-траве! - ответили ей. Для многих пожар перестраивал их жизнь.

    Я вышел в ночь и побрел целиной в степь.

    Вскоре запахло чередой, полынью и затрещали кузнечики. Где-то вдали крякнула птица - сова или ночной ястреб.

    Догорающий замок Синей Бороды уже недохватывал до меня своим светом.

Глава тринадцатая

ДАНЬ ВРЕМЕНИ

    Педагогикой я начал заниматься рано, не потому, что имел к ней особенное влечение, а скорее для заработка. Последнее соображение не мешало мне всерьез увлекаться передачей моих знаний другим.

    С первых лет школой была отмечена моя якобы склонность к преподаванию, и запросы часто направлялись ко мне. Так и этот урок попал в мои руки.

    В Полуектовом переулке был небольшой особняк-квартира с антресолями, выходившими во двор. Внизу жил брат, холостяк, а наверху его сестра, вдова с детьми.

    Это была семья московских университетских сфер с известными работниками по земству, по медицине и по юриспруденции. Традицией московской культуры девятнадцатого века веяло от этих людей, всегда немного нервно прислушивавшихся к Петербургу и считавших его плохо разбиравшимся в чаяниях страны.

    Сюда приглашен был я на уроки рисования для двух мальчиков-гимназистов. Мальчики были хорошие, и заниматься с ними было нескучно, а в доме чувствовались простота и сердечность.

    Мать моих учеников, со всегдашней папиросой между двух пальцев, имела способность быстро приветить к себе нового человека.

    Еще до близкого вхождения в этот дом от мальчиков да и от матери я уже наслышался о старшей ее дочери от первого брака. В доме было какое-то существо, которым они все жили.

    Проходя коридором в комнату, отведенную для уроков, в открытую дверь я увидел девичью комнату, холодную, строгую не по-девичьи. На письменном столе у окна в четком равнодушии лежали книги и тетради. В углу безучастная икона Богоматери еще больше холодила жилище девушки. И только одна роскошь по цвету - пурпурное атласное одеяло оживляло эту келью…