Нанетта»

Не предвидя и не углубляя возможных последствий, видя во всем этом, с поспешностью юности, только случай повидаться с Анжелой и поговорить с ней наедине, Казанова спрятал записку на сердце… Ему казалось, что счастье улыбается ему. Как раз и погода была великолепная. Он взял гондолу и поехал на Лидо. В первый раз за три дня он чувствовал потребность подышать воздухом, прокатиться.

Как только гондола выехала из лагун, оставив за собою двойные тесные ряды дворцов, и перед ним раскинулось прозрачное море, словно ласково поглаживаемое прикосновениями весел, он взял весла из рук гондольера, потому что любил грести сам.

И тут, стоя во весь рост на носу темной гондолы, розовая внутренняя обивка которой делала ее похожей на плавучий ломоть какого-то гигантского арбуза, он особенно остро почувствовал, что ему шестнадцать лет, что он получил сан аббата и что он открыл любовь.

Да, конечно, он любил в Пазеане. Но любить в Венеции!

Надежда скоро увидеть Анжелу придавала ему, и без того умевшему ощущать радость жизни, еще больше этой радости. Ах! Что за чудная вещь — любовь! Ему казалось, что любовь искупает все, что на земле есть печального или преходящего.

Впрочем, он как будто и не видел в жизни ничего грустного. Он угадывал в себе одно из тех сердец, в которых вечно возобновляющаяся любовь вспыхивает, не зная мучений, и оттого он казался себе существом привилегированным, неуязвимым.

Пройдет несколько часов… Он победит последнее сопротивление Анжелы и прижмет к своему сердцу это целомудренное и страстное создание. Кто мог когда-нибудь подумать, что жизнь не прекрасна! Кто мог бы сказать это?..

На часах Кьоджии пробило пять. Он невольно подумал о доме умалишенных, находящемся там, и его охватила огромная жалость к этим изгнанникам из царства любви…

«Они не знают, как жизнь прекрасна», — думал он.

Они уже были посреди моря, и он сам правил своей гондолой, так же как управлял своим свободным живым сердцем — с юной уверенностью в завтрашнем дне.

В лиловой дымке спускался вечер, и потемневшие дворцы словно развешивали в воздухе симметричные ряды звезд…

Он возвращался в Венецию. Один из гондольеров заснул внутри гондолы. Как на всех счастливых людей, наступление вечера на минуту навеяло на него печаль… Он не мог постичь, как это день соглашался умереть… Не так как познавшим горе сердцам — сумерки казались ему чем-то вроде покорного самоумаления…

Теперь его черная гондола скользила между рядами дворцов. Его настигали другие гондолы, из которых слышался женский смех, почти задевали за его гондолу и удалялись… Его влечение к Анжеле не уменьшалось, но несмотря на это, ему хотелось бы любить всех этих женщин, быть на месте каждого счастливого любовника в этих гондолах… Он чувствовал, что его хватило бы на это. Он предчувствовал, что ему суждено быть не просто одним существом, но тысячью существ, тысячью разных любовников под разными небесами…

Так объяснялась вся бушевавшая в нем жизненность, вся его страстная изменчивость и неверность, которая не была неверностью, а только неистощимой сложностью.

Среди всех этих гондол показалась одна, двигавшаяся медленнее других. Ее неслышный лебединый ход таил в себе особенную меланхолию, особенную плавность. Казалось, что она не может остановиться, что она обречена вечно скользить по этим ночным водам…

Впереди гондолы, одетый весь в черное, гондольер с какой-то особенной торжественностью свершал свое обычное дело… К волнам свешивалась длинная серебряная бахрома… «О, город, дымкою текучей окруженный, где по водам скользит и поезд похоронный…»

Он вспомнил, действительно, что в его родном городе сама смерть неслышно ускользала по водам, и те, кто уходил из жизни, в последний раз свершали свою молчаливую прогулку вокруг города.

Другой перед подобным зрелищем наверно испытал бы острый приступ меланхолии. Казанова не боялся смерти. Его гармоничная натура относилась к смерти так же легко, как к жизни. Он полюбопытствовал, кто из венецианцев уплывал к спокойному кладбищу, облокотившемуся на море… Ему сказали, что это была молодая девушка, покончившая с собою из-за несчастной любви, и поэтому ее, как самоубийцу, хоронили ночью.

Умереть из-за любви! Возможно ли, чтобы из-за любви умирали? Ему любовь не представлялась таким роковым чувством. Он вспомнил свою молодую мать, танцовщицу, которая наверно дала ему драгоценное наследство — легкомысленное сердце… О! Уж он-то никогда бы…

Итак, в те самые минуты, когда он стремился к Анжеле, сама ограниченность его сердца сулила ему победу. Счастлив тот, кто умеет так любить! Как — это чудесное чувство, эта многоцветная призма жизни, это волшебное очарование, доставлявшее ему только радости, а если и горести, то не менее сладкие, чем радости, — вот куда оно могло завести другие души?

В том самом городе, где он увидел свет, существовали люди, для которых разлука или измена обозначали смерть.

— Но ведь мир полон прекрасных глаз, свежих уст, — прошептал он. — Как же это — умирать из-за кого-то одного?

И в то же время, как гондола медленно удалялась, так нежно и молитвенно убаюкивая на воде злополучную венецианку, он подумал, что единственной причиной, которая могла бы его заставить искать смерти, могло бы быть только полное исчезновение любви на земле, а никак не измена одной женщины!..

На другой день, получив записку синьоры Орио, он отправился по ее приглашению. Следуя советам Нанетты, он пообещал ей хлопотать за нее у Малипиеро, очень мало разговаривал с Анжелой и обратил всю свою любезность на прелестную Нанетту. Вскоре после этого визита ему удалось, благодаря посредничеству некоей Терезы, добыть согласие сенатора на просьбу синьоры Орио, и он сообщил об этом Нанетте, которая ответила ему следующей запиской:

«Дорогой аббат, моя тетушка пригласит вас ужинать. Откажитесь и уходите, когда мы станем садиться за стол. Марта пойдет посветить вам. Но вы не уходите. Она сделает вид, что запирает за вами двери, и все будут считать, что вы уже ушли. А вы проберитесь ощупью в потемках в третий этаж, и там ждите нас. Как только синьор Росс уйдет, а тетушка уляжется, мы поднимемся к себе. И тогда уже от Анжелы будет зависеть: остаться с вами наедине, хоть на всю ночь, и дать вам все то счастье, которого я для вас желаю».

Казанова все сделал, как ему предписывали, и в урочную минуту пробрался в комнату девушек. В течение целого часа он предавался там самым сладким мечтам…

Наконец появились Анжела и две сестрицы. Ничего не видя, кроме нее, он привлекает ее к себе и два часа пролетают в разговорах.

Бьет полночь, его жалеют — он, бедный, не ужинал… И кроме того сообщают ему, что он в плену: ключ от входной двери у тетушки под подушкой, и она откроет двери только тогда, когда будет отправляться к ранней обедне!

Казанова несказанно рад тому, что впереди у него пять часов, которые он надеется провести со своим новым предметом. Но тут его смущает взрыв смеха Нанетты, причину которого желает знать и Анжела. Марта шепчет ей что-то на ушко, и после этого все три принимаются хохотать.

Нанетта, притворяясь сконфуженной, признается ему, что у них нет больше свечи, и что, когда огарок, которым освещалась комната, потухнет, они очутятся в полном мраке.

— Что ж мы будем делать в потемках? — спрашивает Казанова, не выдавая своей радости.

— Будем разговаривать, — ответила Нанетта.

Освещая четыре молодых лица, свеча догорала, та свеча, что одна отделяла их от мрака… С каждой минутой она горела слабее, потом начала вспыхивать перед тем, чтобы окончательно погаснуть. Казанова пользовался этими последними вспышками, чтобы следить за личиком Анжелы, за тем впечатлением, которое производили на нее слова любви и все возрастающего волнения, и надеялся, что они принесут свои плоды, когда наступит полный мрак…

Как только желанная минута настала, он протянул объятия, чтобы схватить в них предмет своей любви! Анжела в эту минуту казалась ему не только одной Анжелой, но всеми теми разными Анжелами, которых он любил, той, что была в церкви, затененная своим молитвенником, той, что такая бледная, спала последним сном в гондоле, той, которую он знал маленькой девочкой…