М-ль Руасси была права, рекомендуя Марселю лежавшие в корзинке сливы. Они были сочные и сладкие. Он нашел их превосходными и с грустью отметил, что, вкушая их, испытывает удовольствие. Что же означали эти внезапные затишья в его горе, которые он замечал в последнее время? Откуда эти кратковременные перерывы в воспоминаниях? Не были ли началом забвения эти повторные исчезновения скорбной мысли? Сегодня, проснувшись, он не думал ни о чем, забавляясь игрою солнца на старинной лакированной мебели и на позолоте китайских уродцев. Теперь его внимание привлек вкус плода. Ему стало стыдно. Он упрекал себя за то удовольствие, которое доставила ему внешность м-ль Руасси. Иное лицо должно бы было занимать его мысль! Ах, тоскующее лицо отца! Оно должно было стать для него навсегда лицом всего мира! Он чувствовал себя виновным в какой-то душевной грубости. Но тогда к чему было бежать одиночества, к чему было ехать в Онэ?

С середины июля он гостил у г-на Руасси, так как ему поневоле пришлось покинуть Париж. Он не мог больше выдержать. Уже в последние дни мая, перед отъездом в Венецию, Сириль Бютелэ, прощаясь с ним, нашел его до того изменившимся, что прислал к нему доктора Сарьяна. Доктор Сарьян, лечивший г-на Ренодье, осмотрел Марселя. Не было ничего серьезного, но не мешал бы свежий воздух, деревня. Ему следовало бы поехать в палаццо Альдрамин к Бютелэ, который его уже приглашал к себе. Рассеяние, связанное с путешествием, было бы ему полезно… Марсель твердо решил не слушаться советов доктора Сарьяна. Он не хотел удаляться из Парижа, не хотел отказываться от гнетущих воспоминаний перед портретом отца, от печальных паломничеств на кладбище Пер-Лашез.

После прихода доктора его уединение сделалось полным. Фремо, который исчез, наслаждался, вероятно, счастливой любовью с итальянской графинею… Однообразная и вялая жизнь длилась, не причиняя Марселю страданий от такого полного затворничества. Почтение к воле отца поддерживало его. Между тем здоровье его пошатнулось. В квартире на улице Валуа становилось жарко, а лето было крайне знойное. Сад, сожженный солнцем, издавал запах сухой пыли и горелых листьев. Деревья уже теряли свою листву, словно осенью. Голуби, воркуя, точно задыхались.

В начале июля он получил письмо от м-ль Руасси. Она повторяла приглашение г-на Руасси в письме кратком и радушном, написанном крупным почерком, открытым и смелым… Жюльетта Руасси! Он был тронут этим милым призывом к товарищу детства, которого она могла бы давно забыть… Но письмо оставалось на столе без ответа. Он как сейчас видел его голубоватый конверт, который держал в руках доктор Сарьян несколько дней спустя, приказывая ему на этот раз уехать немедленно из Парижа куда угодно. Он выслушал доктора Сарьяна с немым раздражением. По какому праву доктора своею волею подменяют нашу волю? Почему с таким упорством стремятся они заставить нас жить вопреки нашему желанию? Конечно, он не последовал бы его предписаниям, если бы как раз в это время старая Эрнестина не попросила разрешения поехать отдохнуть на месяц к родным. Положительно, все сговорились, чтобы выгнать его из дома. Но почему он выбрал именно Онэ?

Надо было проехать деревню, чтобы добраться до имения г-на Руасси. Крестьянские домики тянулись по бокам улицы до церкви, где надо было свернуть в крутой переулок, в конце которого шумела мельница. Оттуда надо было дойти до высоких ворот с остроконечной шиферной крышей и через них пройти во двор, поросший газоном и замыкавшийся с одной стороны стеной из битой глины, а с другой — зданием конюшни, над которым возвышалась голубятня. Прямо была решетка, отделявшая двор от дома, стоявшего наискосок. Дом состоял из двух флигелей, одного очень старого, из красноватого кирпича, где находилась кухня, и другого — более нового, каменного и одноэтажного. Перед домом была лужайка с цветными клумбами и огород с тремя площадками; к нему вел деревянный мостик, переброшенный через канаву. Канава соединялась с рекой, протекавшей за домом, и это кольцо воды замыкало собой рощу великолепных деревьев, которая была главной усладой Онэ, прохладной, зеленой и таинственной. Остальная часть имения состояла из лугов и нескольких участков пашни. Окружающая местность изобиловала дичью. Г-н Руасси любил охоту. Низенькая коляска и маленькая лошадка позволяли ему являться на приглашения соседей. Он охотно принимал их приглашения, приберегая для себя своих куропаток и зайцев и предпочитая истреблять в приятной компании чужую дичь.

Эта коляска была первым предметом, который увидел Марсель Ренодье, выйдя из вагона на станции Крез. Лошадь была привязана к забору. Молодой человек оглядывался вокруг себя, как вдруг он заметил м-ль Руасси. Он тотчас узнал ее. В смущении, он не знал, как заговорить с нею, когда она протянула ему руку со словами: «Здравствуйте, Марсель. Ваш поезд опоздал. Надеюсь, хорошо доехали, несмотря на жару? Дайте мне вашу багажную квитанцию…» И она быстро передала листок возчику: «Карлье, надо, чтобы сундуки этого господина были доставлены в Онэ до обеда… Идемте скорее, Марсель, можно спечься здесь на платформе…» Он покорно последовал за нею.

Выйдя со станции, девушка сама отвязала лошадь и поправила на сбруе застежку. Когда Марсель уселся рядом с ней, она спросила: «Удобно ли вам?» и они поехали рысью. Ехать надо было около часа. Несколько минут спустя она снова спросила: «Я вам не мешаю?» — «Нет, мадемуазель». Она стегнула по блестящему крупу лошади. «Мадемуазель? Вы с ума сошли, Марсель? Разве так говорят подруге по Тюильрийскому саду? Извольте называть меня Жюльеттой, или я опрокину экипаж!»

Довольно крутой подъем заставил лошадь идти шагом. Он припомнил это место. По сторонам дороги, в полях, изгибали свои ветви узловатые яблони. Теперь она заговорила с ним тихо, нежно, печально. Она говорила ему о смерти его отца, о том горе, которое он должен был испытывать. Г-н Руасси был также ею опечален. Он не мог приехать на станцию… Все в Онэ будут ему рады; он найдет здесь чистый воздух, отдых, тишину и свободу, какой только пожелает. Пока она говорила, малорослая лошадка подергивала ушами. Мухи жужжали. С высокой яблони упало яблоко средь шелеста листьев и веточек и глухо ударилось о сухую землю.

Жюльетта говорила правду. Г-н Руасси проявил радушие и гостеприимство, но совсем не упоминал о печальном событии, имевшем место в феврале: он избегал грустных разговоров. Г-н Руасси был милым эгоистом. Таким считал его г-н Ренодье. Г-н Руасси не скрыл от него в былое время причины своего переезда в Онэ: состояние его, сильно расшатанное, требовало от него этой жертвы. Не имея уже возможности вести в Париже ту жизнь, какую ему хотелось, он предпочел деревню, где ему должно было хватать его сократившихся доходов. К тому же он достиг возраста, когда приличествует быть благоразумным. О прошедших годах он сохранил слишком приятные воспоминания, чтобы по своей вине укорачивать то время, которое ему оставалось, чтобы перебирать их. Что касается его дочери, бывшей в то время еще в монастыре, то у нее, по выходе из Сакре-кёр, тоже найдется развлечение — разыгрывать хозяйку дома. Разве мало в этом занятия и забавы для особы, обладающей веселым нравом и превосходным характером? И г-н Руасси рассудил, вероятно, правильно, так как Жюльетта казалась вполне счастливой.

Марсель Ренодье сразу же оценил в молодой девушке ее природную склонность быть всем довольной, ее дар извлекать из всего приятное для себя. Это выражалось у нее тысячью способов, из которых самым обыкновенным был этот чудесный звонкий и веселый смех, который эхо разносило по дому и по саду. Она проявляла способность всецело отдаваться всему, что делала, какую-то исключительную пылкость. Если она читала, то читала со вниманием, которое ничто не могло нарушить; если работала, то работала с ожесточением; если она сидела, то сидела с наслаждением, готовая, казалось, навсегда так остаться. Она проводила иногда целые дни, причесываясь на разные лады, и тогда ничто не могло оторвать ее от зеркала. Она по двадцати раз переделывала букет или убирала вазу с фруктами, словно судьба всего мира зависела от этого соединения цветов или подбора плодов. Вместе с тем это постоянство и интерес к незначительнейшим вещам отнюдь не происходили от посредственности или мелочности ее ума. Она была умна, образованна, чувствительна, остроумна, с несколько, быть может, нарочитой податливостью к веселью, которое, однако, перемежалось у нее то неожиданным молчанием, то внезапной мечтательностью, что не было ни грустью, ни печалью, но какой-то немой и неподвижной сосредоточенностью, во время которой лицо ее принимало выражение необычной серьезности и особенной красоты… В эти минуты, — во время которых г-н Руасси старался всегда развлечь ее какой-нибудь шуткой, — молодая девушка больше всего нравилась Марселю; он чувствовал, как симпатия, робкая, скрытая и таинственная, сближала его с ней.