Джон Мадбери возвращался домой из магазинов, нагруженный рождественскими подарками. Уже минуло шесть и на улицах царила предпраздничная суета. Он был обыкновенным человеком и жил в обыкновенной квартире в пригороде с обыкновенной женой и обыкновенными детьми. Сам-то он, конечно, не считал их обыкновенными, но все остальные считали. И подарков он накупил самых обыкновенных: дешевый альбом для жены, дешевое духовое ружье для сына и тому подобное. Ему перевалило за пятьдесят, он уже облысел, служил в конторе, отличался скромностью во вкусах и привычках и не отличался твердостью во взглядах на политику и религию. Тем не менее он мнил себя положительным человеком, человеком с принципами, искренне не замечая, что эти принципы всецело определяются утренней газетой. Физически он был достаточно крепок, если не считать слабого сердца, которое, впрочем, его никогда не беспокоило. Летний отпуск он проводил, неважно играя в гольф, пока дети купались в море, а жена на берегу читала модный роман. Как большинство людей, он предавался ленивым грезам о прошлом, бесцельно расточал настоящее и строил туманные предположения — после какого-либо особо впечатляющего чтения — относительно будущего.

— Не имею ничего против вечной жизни, — говорил он, окидывая рассеянным взглядом жену и детей и тут же возвращаясь мыслями к дневным заботам, — при условии, что там лучше, чем здесь. В противном случае… — И он пожимал плечами, как человек не робкого десятка.

Он прилежно посещал церковь, но там ничто не убеждало его в том, что он причастен вечной жизни, как и ничто не вселяло надежду, что он удостоится ее в будущем. С другой стороны, ничто вне церкви не убеждало его в обратном.

— Я эволюционист, — любил он повторять в кругу глубокомысленных закадычных дружков за кружкой пива, по-видимому не слыхав, что дарвинизм вышел из моды.

Итак, Джон Мадбери шел домой, веселый и счастливый, с кипой рождественских подарков для «жены и малюток», предвкушая их пылкую радость и восторг. Накануне вечером он водил жену на «Магию» в театр для избранных, который посещали все лондонские интеллектуалы. И до сих пор пребывал в состоянии необычного возбуждения. Он шел в театр с сомнением в душе и в то же время ожидая чего-то из ряда вон выходящего.

— Это не оперетта, — предупреждал он жену, — не фарс, словом, не комедия. — А в ответ на ее вопрос, что говорят критики, поморщился, вздохнул и стал нервно поправлять галстук. Ибо любому уважающему себя обывателю не пристало разбираться в том, что говорят критики, даже если он не понимает пьесу. Поэтому Джон ответил честно: — О, они, как обычно, несут всякий вздор. Но театр каждый день полон, а это главное.

И как раз сейчас, когда он пересекал Пикадилли-серкес, чтобы поспеть на омнибус, его голова (после случайного взгляда на афишу) была полна именно этой пьесой, вернее, впечатлением от нее. Потому что она взволновала его до глубины души — тонкими умозрительными намеками, смелостью и возвышенной красотой. Разум бросался в погоню за дерзким предположением о существовании иных миров, за мыслью, что человек не один во Вселенной, всеми силами отвергал сентенцию, которую услужливо подсовывала ему память: «Наука не в состоянии постигнуть мироздание», — и в то же время восставал против возможности ее опровержения.

Мадбери так и не понял, как все произошло. Он увидел чудовище, устремившее на него взгляд, полный слепящего огня. Это было ужасно! Оно бросилось на него. Он увернулся… Второе чудовище подстерегало за углом. Они ринулись на него с двух сторон. Он рванулся вперед отчаянным прыжком, как отставший фаворит на скачках с препятствиями, но было уже поздно. Он оказался как раз посередине между преследователями, сердце его буквально выскочило из груди. Они безжалостно накинулись на него… Хрустнули кости… Потом пришло странное ощущение ледяного холода и пламенного жара…. Взревели трубы и людские голоса… Перед его лицом возникло нечто вроде огромного тарана, броня из металла… «Всегда стойте лицом к идущему транспорту», — вдруг вспомнил он, издал дикий вопль и… очутился на противоположном тротуаре.

Сомнений быть не могло: он чудом избежал довольно-таки отвратительной смерти. Первым делом он ощупал подарки — они были целы и невредимы. А потом, забыв поздравить себя со счастливым избавлением и перевести дух, Мадбери поспешил домой — нетвердой походкой, потому что тело еще не совсем слушалось его, — думая лишь о том, какое разочарование постигло бы жену и ребятишек, если бы… ну, словом, если бы что-нибудь случилось. Потом ему ни с того ни с сего пришло в голову, что он больше не любит жену, а всего лишь привязан к ней. Бог знает, что заставило его об этом подумать, но он подумал. Мадбери был человеком честным и не умел кривить душой. Это пришло как своего рода откровение. На мгновение он обернулся и увидел толпу, сбившиеся в кучу такси, каски полицейских, в которых отражался свет магазинных витрин… потом снова устремился вперед, полный предвкушением радости, которую принесут его подарки, представляя себе, как подпрыгивают от нетерпения дети, как жена — да благословит Господь ее бесхитростную душу — разглядывает таинственные свертки.

И вот уже Мадбери, сам не зная как, очутился возле похожего на тюрьму здания, в котором жил. Видно, он был так погружен в свои мысли, что не заметил утомительного пути в добрых три мили. «К тому же, — размышлял он, — я пережил серьезное потрясение. Теперь как подумаешь: еще секунда — и мне конец». Он все еще чувствовал дрожь в коленках, мысли его слегка путались, однако на сердце было легко и радостно, как никогда.

Он пересчитал пакеты и все в том же счастливом предчувствии радости близких быстро открыл ключом входную дверь. «Здорово же я задержался, — подумал он, — но когда она увидит подарки, то и слова не скажет. Боже, благослови ее преданное сердце». И он снова мягко повернул ключ в замке и на цыпочках вошел в квартиру.

Услышав шум голосов, повесил пальто и шляпу на вешалку в тесной прихожей (они никогда не называли ее «холлом») и бесшумно двинулся к двери в гостиную, держа свертки за спиной. Он не думал о себе, только о них — разумеется, о жене и детях, а не о свертках. Тихонько приоткрыв дверь, незаметно заглянул в комнату.

К его удивлению, гостиная была полна народу. Он отпрянул, недоумевая. Вечеринка? И Джин даже не предупредила его? Невероятно! Его охватило чувство острого разочарования. Но, шагнув назад, он обнаружил, что в прихожей тоже толпятся люди.

Мадбери изумился и в то же время принял это как должное. Все

поздравляли

— Разве это не восхитительно! — засмеялся кто-то, хлопнув его по спине. — Они даже не подозревают… — И говоривший — им оказался старик Джон Палмер, счетовод в их конторе, — выделил голосом «они».

— Да, ничуть не подозревают, — с улыбкой подтвердил Мадбери, не понимая, что говорит, но чувствуя, что говорит то, что нужно.

И тут же на лице его отразилось крайнее удивление. По-видимому, пережитое недавно потрясение было сильнее, чем ему казалось. Наверное, так и есть. Ум его блуждал в смятении. Но странно, никогда еще он не ощущал такой ясности мыслей. Все вдруг стало простым и понятным. Но почему так тесно обступили его эти люди — словно близкие друзья?

— Это покупки, — весело объяснил он, прокладывая путь в толпе, — рождественские подарки для них. — Он кивнул в сторону гостиной. — Я долго копил деньги. Отказался от сигар, бильярда и… прочих приятных вещей, и вот — купил.

— Молодчина! — счастливо рассмеялся Джон Палмер. — Главное в человеке — душа!

Мадбери ошарашенно взглянул на него. Палмер изрек удивительную истину. Только… вряд ли люди поймут ее и поверят. Или поверят?

— Что? — переспросил он, чувствуя себя оглушенным и сбитым с толку. Разум его беспомощно метался между двумя смыслами фразы, один из которых казался слишком выспренним, а другой — невыносимо банальным.