Я совсем не помню, что Джоан носила в лагере, как не помню точно рисунка листьев какого-нибудь дерева или прибрежного камня. Девушка казалась такой же дикой, своеобразной и неукротимой, как все прочие элементы пейзажа, и к этому мне трудно что-либо добавить.

Никто не назвал бы Джоан хорошенькой — худая, костлявая, смуглая, она была физически очень сильной и выносливой. Она излучала какую-то мужскую энергию и целеустремленность, иногда бурную и страстную до дикости; это пугало ее мать, а мягкий по характеру отец лишь разводил руками, глядя на эти вспышки буйства, но одновременно и восхищался неистовостью дочери. В девушке присутствовало что-то архаичное, в ее смуглом лице и темных глазах светилась какая-то древняя языческая красота. В общем, она была натурой странной и сложной, однако щедрость и бесстрашие делали ее очень привлекательной.

Мне всегда казалось, что городская жизнь вызывает у нее скуку, стесняет ее, как бесенка клетка, в ее глазах нет-нет да и промелькнет выражение загнанного зверя. Но в этих пустынных пространствах все исчезло. Вдали от мучительных оков цивилизации девушка расцвела, и, наблюдая за ее передвижениями по лагерю, я все время ловил себя на мысли, что она похожа на дикую грациозную лань, которая только что обрела свободу и пробует мускулы.

Питер Сангри, конечно же, сразу пал перед ней ниц. Но куда ему было до Джоан! К тому же она могла постоять за себя, так что ее родители, думаю, не обращали никакого внимания на робкие ухаживания молодого человека.

Питер же обожал ее; не нарушая уважительной дистанции и не давая выхода своей страсти, он замечательно владел собою во всем, кроме одного: в его годы очень трудно справиться с выражением глаз, бедняга и не подозревал, как его выдавало сквозившее в них желание — он буквально пожирал девушку глазами. Лучше, чем кто-либо, он понимал, что объект его любви практически недоступен, но из кожи вон лез, стараясь хоть немного приблизиться к Джоан. Конечно, это страстное обожание на расстоянии было его тайной, его ужасом и счастьем, и все же, думаю, он страдал больше, чем мы предполагали, и отсутствие в нем живости во многом определялось этим постоянным истечением энергии неудовлетворенного желания, иссушавшим его душу и тело. Более того, мне, впервые видевшему их вместе, казалось, что в обоих присутствовало нечто невыразимое, ускользающее, свидетельствующее об их принадлежности к одному миру; и хотя Джоан не обращала на Питера никакого внимания, все же тайно, возможно даже не сознавая этого, она глубинной частью своей натуры тянулась к чему-то сокровенному в нем.

Таково было наше общество, когда мы только начали обживать наш остров в Балтийском море, где собирались прожить два месяца. Время от времени в лагере мелькали и другие фигуры — иногда к нам приезжал кто-нибудь из учеников Мэлони, и он ежедневно по четыре часа занимался с ними в палатке, но все эти наезды были недолгими, ни один не оставил особого следа в моей памяти и, конечно же, не играл значительной роли в том, что случилось в дальнейшем.

В тот первый вечер нам повезло с погодой, и к заходу солнца мы успели поставить палатки, разгрузить лодки, заготовить дрова, а на деревьях развесить свечные фонарики. Сангри набрал ароматных веток для постелей женщин и расчистил от валежника тропинки от их палаток до костра. Все было приготовлено на случай непогоды. И вот, наконец, мы уютно уселись за вкусный ужин под звездным небом; как сказал наш прелат, это была первая достойная вкушения трапеза за всю неделю с тех пор, как мы покинули Лондон.

После гудков пароходов, грохота поездов и шумных толп туристов глубокая тишина волновала и завораживала; мы лежали вокруг костра, не было слышно ни звука, кроме вздохов сосен и мягкого плеска волн о берег и о борта лодки, чуть покачивающейся у своего причала. Размытые очертания ее слегка трепетавших на мачте белых парусов едва виднелись сквозь деревья. Призрачные голубые острова, казалось, плыли в ночном тумане, что-то нашептывало море и мерно дышал великий лес, принося чистые и терпкие ароматы дикой природы, девственного, не испорченного людьми мира, — запахи земли, ветра, воды и деревьев. Они обволакивали, дурманя каким-то неуловимым колдовским благоуханием, не сравнимым ни с какими на свете духами. Для некоторых натур оно было, несомненно, опасно сильным!

— А-ах! — выдохнул после ужина прелат, сопровождая звук жестом удовлетворенности и покоя. — Вот где свобода, вот где место для духа и плоти. Здесь можно работать, отдыхать, развлекаться, здесь можно жить и впитывать земные силы, недоступные в городах. Клянусь, я разобью на этом острове постоянный лагерь, я приеду сюда, когда настанет время умирать!

Сей милый человек всего лишь выражал свой восторг перед лагерной жизнью. То же самое он говорил каждый год, и в какой-то мере это было выражением тех чувств, которые испытывали мы все. А когда чуть позже он повернулся к жене, чтобы похвалить ее жареную картошку, и обнаружил, что она, прислонясь к дереву, мирно похрапывает, то даже заурчал от удовольствия, потом накрыл ей ноги одеялом, как будто ничего не было естественнее, чем вот так заснуть после обеда, сел на прежнее место и продолжал с неизъяснимым наслаждением попыхивать трубкой.

Я тоже лежал, покуривая трубку, и боролся со сном, таким сладким, какой только можно себе вообразить, а взгляд мой блуждал от костра к проглядывающим сквозь ветви звездам и возвращался назад к моим спутникам. Трубка преподобного Тимоти скоро погасла, и он последовал примеру жены, так как много поработал и неплохо поел. Сангри тоже курил и, облокотившись о дерево, не сводил глаз с девушки; лицо его выдавало желание столь страстное, что мне по-настоящему стало его жаль. Сама же Джоан, бодрая, полная новых сил, порожденных природной магией острова, который ее душа признала своей «родиной», с широко открытыми глазами неподвижно сидела у огня, мысли ее блуждали, кровь пульсировала… Она не замечала ни взгляда канадца, ни того, что ее родители заснули. Мне она казалась скорее деревцем или каким-то выросшим из почвы этого острова растением, чем современной девушкой; а когда я шепотом окликнул ее и предложил экскурсию по острову, она вздрогнула и взглянула на меня так, будто только что проснулась.

Сангри вскочил и пошел с нами; не будя остальных, мы втроем перешли через скалистую гряду и спустились к берегу. Водную гладь, тихую, как в озере, еще окрашивал закат. Воздух был свеж и наполнен ароматами лесистых островов, темнеющих в сгущающейся мгле. Маленькие волны у берега тихо набегали на песок. Море было усеяно звездами, во всем дышала красота северной летней ночи. Признаюсь, очень скоро я перестал осознавать присутствие рядом с собой людей, и не сомневаюсь, что то же ощущала и Джоан. Сангри же, вероятно, переживал нечто иное: мы слышали его вздохи, и я вполне могу себе представить, как его бедное сердце упивалось чудом и чувственностью этой ночи, как боль разрасталась в нем, заглушая несравненную и непостижимую прелесть окружающего мира.

Где-то плеснула хвостом рыба, и этот звук сразу разрушил чары.

— Если бы у нас здесь было каноэ, — сказала Джоан, — мы могли бы сплавать к другим островам.

— Я схожу за ним, подождите меня здесь, — предложил я и уже повернулся, пытаясь сориентироваться во тьме, но девушка остановила меня голосом, не терпящим возражений:

— Нет, каноэ приведет мистер Сангри, а мы подождем здесь и будем время от времени подавать голос, чтобы он не заблудился.

Канадец тут же исчез, так как ей достаточно было лишь намекнуть, чтобы он выполнил ее волю.

— Держитесь подальше от берега, чтобы не налететь на скалы, — успел я прокричать ему вслед, — и, выйдя из лагуны, поверните направо! По карте это кратчайший путь.

Мой голос прокатился над тихими водами и отозвался на далеких островах каким-то потусторонним эхом. До лагуны, где стояли лодки, через хребет и вниз было лишь тридцать или сорок ярдов, но для того, чтобы обогнуть берег и добраться до нас кратчайшим путем по воде, придется проплыть добрую милю. Мы слышали, как Сангри спотыкается о камни, затем все стихло — он перешел хребет и, минуя костер, стал спускаться к лагуне.